— Теперь об этой особе, — сказала Софья, доверительно понизив голос и садясь на краешек кровати. И Софья рассказала Констанции о том, как Эми обращается с собаками и грубит на кухне. — Мне бы и в голову не пришло говорить с тобой об этом, — заметила Софья, но в создавшемся положении лучше, по-моему, чтобы ты об этом знала. Ты просто должна об этом знать. — В знак полного согласия Констанция кивнула. Она не стала вслух извиняться перед своей гостьей за проступки, совершенные служанкой. Сестры достигли такой близости, при которой подобные извинения были бы излишни. Они перешептывались все тише и тише, и вопрос об Эми был изучен в деталях и разложен по полочкам.

Постепенно они осознали, что наступил кризис. Обе были крайне возбуждены, взволнованы и, пожалуй, настроены чересчур воинственно. В то же время бескорыстное возмущение Софьи и полное доверие Констанции сильно сблизило сестер.

После долгого разговора Констанция, думавшая совсем о другом, сказала:

— Оно, наверное, завалялось на почте.

— Письмо от Сирила? Ну конечно! Знала бы ты, как работает почта во Франции.

Потом, повздыхав, сестры решили не горевать из-за наступившего кризиса.

То был действительно кризис, и притом бурный. Целый день им была пропитана атмосфера всего дома. Констанция встала с постели и сумела дойти до гостиной, где был накрыт стол. А когда Софья, проведя некоторое время в своей комнате, спустилась вниз и увидела, что чай подан, Констанция прошептала:

— Она предупредила, что увольняется. А в воскресенье берет выходной.

— Что она сказала?

— Ничего особенного, — неопределенно ответила Констанция, скрыв от Софьи, что Эми распространялась насчет избытка хозяев в доме. — В конце концов ничего страшного. С ней все будет благополучно. У нее отложены приличные деньги и есть друзья.

— Но как глупо с ее стороны отказываться от такого прекрасного места!

— Это ей все равно, — сказала Констанция, уязвленная предательством Эми. — Коли вбила себе что-то в голову, все остальное ей безразлично. Я всегда знала, что у нее нет ни капли здравого смысла.

— Так вы уходите, Эми? — спросила вечером Софья, когда Эми проходила через нижнюю гостиную по дороге в свою комнату. Констанция уже легла.

— Ухожу, мэм, — подтвердила Эми.

В ее тоне не было грубости, но ответила она твердо. Очевидно, положение ее не волновало.

— Извини, что мне пришлось сегодня утром сделать тебе замечание, — дружелюбно сказала Софья, которой, несмотря ни на что, был приятен тон служанки. — Но ты, я думаю, понимаешь, что у меня были для этого основания.

— Я все обдумала, мэм, — величественно сказала Эми, — и поняла, что мне нужно уйти.

Наступило молчание.

— Ну, тебе виднее… Спокойной ночи, Эми.

— Спокойной ночи, мэм.

«Она женщина приличная, — подумала Софья, — но удерживать ее бесполезно».

Сестры столкнулись с тем, что у Констанции остался месяц на поиски новой служанки, что новую служанку еще предстоит обучать и что это легко может закончиться катастрофой. И Констанцию и Эми до глубины души огорчало, что связь между ними, существовавшая с семидесятых годов, должна прерваться. Но обе были уверены, что альтернативы нет. Посторонним просто было сказано, что от миссис Пови уходит служанка. Посторонние просто прочли в «Сигнале» объявление миссис Пови о том, что ей требуется прислуга. Посторонние не могли читать в чужих сердцах. Некоторые представители молодого поколения даже с видом превосходства поговаривали, что у старомодных особ вроде миссис Пови одни служанки на уме и т. д. и т. д.

— Пришло письмо? — весело спросила Софья у Констанции, войдя на следующее утро в ее спальную.

Констанция только головой покачала. Она была очень угнетена. У Софьи мигом испортилось настроение. Противница неискреннего оптимизма, она ничего не сказала. В противном случае она бы заметила: «Может быть, почтальон принесет письмо после обеда». В доме царил мрак. Констанции все сильнее казалось, что «век вывихнул сустав»^{98} и что жить не стоит, поскольку Эми собирается уходить, а Сирил ею «пренебрег». Даже присутствие сестры не утешало Констанцию. Стоило Софье выйти из комнаты, как начался приступ ишиаса, притом весьма жестокий. Констанцию это огорчило, и даже не из-за боли, а из-за того, что она только что без всякого притворства уверяла Софью, что у нее ничего не болит — правда, Софью она убедила не до конца. Однако теперь было совершенно необходимо, чтобы Констанция встала, как обычно. Ведь она уже сказала Софье, что встанет. Кроме того, впереди — колоссальное предприятие, поиски новой служанки. Все одно к одному. Что, если Сирил опасно болен и не может писать? Что, если с ним что-то случилось? Что, если она никогда не найдет прислуги?

Софья, сидя у себя в комнате, делала все, чтобы настроиться на философский лад и набраться оптимизма. Она убеждала себя, что надо как следует взяться за Констанцию, что Констанция чересчур безвольна, что Констанцию нужно расшевелить. А в кухонном подвале Эми, готовившая к девяти часам завтрак, раздумывала о неблагодарности хозяев и о том, что ждет ее впереди. В живописной деревеньке Снейд, где земная и загробная жизнь каждого жителя находилась под наблюдением наместницы бога на земле, деловитой графини Челльской, проживала вдовая мать Эми. У Эми было припасено около двухсот фунтов. Матушка который год зовет Эми жить с нею на полном обеспечении. И все же в душе у Эми было черно от дурных предчувствий и неясного внутреннего сопротивления. Дом Бейнсов стал домом скорби, а три одиноких женщины — жрицами скорби.

Две собаки безутешно слонялись по всему дому, чувствуя, что необходимо вести себя осмотрительно, и не догадываясь, что причина царящей вокруг странной атмосферы — всего лишь не закрытая до конца дверь и невежливый тон.

Когда Софья, теперь уже полностью одетая, вышла к завтраку, она услыхала, что ее слабым голосом зовет Констанция, и обнаружила, что та еще в постели. Истину уже нельзя было скрыть. У Констанции снова начались боли, и ее моральное состояние отнюдь не придавало ей стойкости.

— Ты должна была меня предупредить, — не сдержавшись, сказала Софья, — тогда я знала бы, что делать.

Констанция не сказала в свою защиту, что боль вернулась уже после их утреннего разговора. Она просто заплакала.

— Мне так плохо, — всхлипывала она.

Это удивило Софью. Ей казалось, что такое поведение — не в духе Бейнсов.

На протяжении этого нескончаемого апрельского утра познания Софьи о возможностях ишиаса как средства уничтожения духовных сил значительно пополнились. У Констанции совсем не осталось сил сопротивляться болезни. Нежной покорности как не бывало. Констанция твердила, что врач ей не поможет.

Около полудня, когда Софья деловито суетилась вокруг нее, Констанция внезапно вскрикнула.

— У меня всю ногу ломит, — простонала она.

Софья приняла решение. Как только Констанции стало чуть легче, ее сестра спустилась к Эми.

— Эми, — сказала Софья. — Твою хозяйку пользует доктор Стерлинг?

— Да, мэм.

— Где его приемная?

— Раньше, мэм, он жил напротив, с доктором Гарропом, но недавно переехал в Бликридж.

— Пожалуйста, оденься, сбегай к нему и скажи, что я прошу его прийти как можно скорее.

— Конечно, мэм, — с готовностью откликнулась Эми. — Я слышала, хозяйка криком кричит.

Вместо ненужного волнения Эми проявила куда более достойные качества — доброту, сдержанность и готовность помочь.

«Есть в ней что-то симпатичное», — подумала Софья.

Действительно, Эми держалась намного лучше, чем можно было бы ожидать от глупой служанки.

Доктор Стерлинг приехал около двух. В Пяти Городах он жил уже больше десяти лет. На его челе, как и на горделивом лбу его лошади, лежала печать успеха. Говоря словами «Сигнала», доктор «слился с жизнью округа». Как человек отзывчивый, он пользовался любовью. Со своим звучным шотландским акцентом он был в равной мере способен рассуждать о достоинствах виски и достоинствах церковной проповеди, и у него хватало такта не заговаривать ни о виски, ни о проповедях там, где не следует. Как подобало его профессии, он даже произнес речь на ежегодном обеде Общества по борьбе с преступностью, и благодаря этой речи (в которой похвалы красному вину были смягчены похвалами книгам — известно было, что у доктора богатая библиотека) он заслужил репутацию остроумца у американского консула, который любил, чтобы торжественные обеды заканчивались в стиле Марка Твена. Доктору было тридцать пять лет. Он был высок и склонен к полноте, а после утреннего бритья его толстые мальчишеские щеки оставались синими.