— Не думаешь ли ты, что кровать для меня? — резко ответил Джеральд. — Разумеется, спать на ней будешь ты. А теперь пора поесть. Пошевеливайся!

Наступила ночь. Софья лежала на узкой кровати с красным пологом. Тяжелые красные портьеры закрывали окно с грязными кружевными занавесками, но сквозь щели в комнату все-таки пробивались огни с площади. Доходили сюда с площади и звуки, очень четкие и громкие, так как из-за неспадавшей жары пришлось оставить окно открытым. Сон не приходил. Совершенно измученная, Софья потеряла всякую надежду уснуть.

Снова Софья впала в глубокое отчаяние. Она с ужасом вспоминала обед. Длинный стол с закругленными концами, хоровод лиц, мрачная и зловонная столовая, свет керосиновых ламп! За столом сидело не меньше сорока человек. Почти все они ели отвратительно, чавкали как свиньи, заткнув концы больших грубых салфеток за воротник. За столом прислуживали толстуха, которая стояла в окне с Джеральдом, и девушка с откровенно бесстыжими повадками. Обе были грязнули. Все вокруг было в грязи. А еда вкусная. Ширак и Джеральд оба согласились, что еда и вино хороши. Remarquable![28] — отозвался Ширак о вине. Впрочем, Софья не получила удовольствия от обеда. Она была испугана. Ее шокировали даже жесты соседей по столу. Публика собралась самая разномастная по внешнему виду, одни были хорошо, почти элегантно одеты, другие пообносились. Но все лица, даже самые юные, были бесстыдны, развратны и звероподобны. Близкое соседство старых мужчин и молоденьких женщин было отвратительно Софье, особенно когда эти парочки целовались, а именно этим они и занимались под конец обеда. К счастью, Софья сидела между Шираком и Джеральдом. Это, казалось, ограждало от общего разговора. Она бы не поняла из беседы ни слова, если бы не присутствие англичанина средних лет, который сидел на противоположном конце стола с молодой шикарной француженкой — эту даму Софья мельком видела прошлой ночью в «Сильвене». Англичанин, очевидно, пообещал француженке обучить ее английскому языку. Он медленно и отчетливо переводил ей все, что говорилось, на английский, а она, нелепо кривя рот, повторяла за ним слово за словом.

Благодаря англичанину Софья поняла, что вся беседа посвящена убийствам, казням, преступникам и палачам. Некоторые присутствующие только и делали, что ездили смотреть на казни. Они были источником сногсшибательных сплетен и центром общего внимания. Была там женщина, которая помнила последнее слово каждой жертвы правосудия за последние двадцать лет. Весь стол так и покатился от истерического смеха, выслушав одну из ее историй. Как поняла Софья, эта дама рассказала о преступнике, который попросил священника, милосердно пытавшегося своим телом загородить от него гильотину: «Отойдите в сторону, отец мой. Я ведь заплатил за то, чтобы на нее полюбоваться». Так это звучало в пересказе англичанина. За столом подробно вникали в заработки палачей и их подручных и бешено спорили, если обнаруживались различия во мнениях. Молодой щеголь, ручаясь головой, что не преувеличивает, рассказал, как Кора Перл, знаменитая английская куртизанка, пользуясь своим влиянием на префекта полиции, добилась, чтобы ей разрешили посетить смертника, ожидавшего наутро казни, в его камере и уйти от него всего за час до прихода стражи. Анекдот вызвал одобрение всего общества. Решили, что он производит по-настоящему сильное впечатление, и, естественно, недоумевали: чем же околдовала высших чинов империи рыжая англичанка? Ну и, конечно, в разговоре все время присутствовал Ривен, красавец-убийца, герой дня и главная фигура празднества. Кое-кто из сидевших за столом видел его, двое-трое были с ним знакомы и только и ждали, чтобы сообщить поразительные подробности насчет его любовных побед. Преступник, он, однако, оставался предметом искреннего поклонения. По самым достоверным сведениям, племяннице его жертвы было оставлено место перед гильотиной в первом ряду.

По ходу разговора Софья, к великому своему удивлению и тревоге, выяснила, что тюрьма находится поблизости, а казнь состоится на углу той самой площади, где стоит гостиница. Джеральд, конечно же, знал это и скрыл от нее. Софья с недоверием покосилась на него. К концу обеда Джеральд постепенно перестал изображать из себя спокойного, беспристрастного и объективного наблюдателя человеческих нравов. Его подзадоривала растущая раскованность соседей по столу. Он, правда, был несколько смущен тем, что при подобной оргии присутствует его жена, и его беспокойный взгляд избегал Софьи и Ширака. Ширак, непритворный и простодушный интерес которого к казни больше, чем что-либо иное, помогал Софье сохранять самообладание, заметил перемену в Джеральде и крайнюю неловкость Софьи и предложил выйти из-за стола, не дожидаясь кофе. Джеральд мгновенно согласился. Так Софья освободилась от ужасов общей трапезы. Она не понимала, почему такого умного и доброго человека, как Ширак — он с самой изысканной вежливостью пожелал ей спокойной ночи, — не выводит из себя и даже забавляет обжорство, пьянство и непристойный разгул гостиницы. Его же теория, насколько можно было судить по его ломаным английским фразам, заключалась в том, что серьезные люди, интересующиеся изучением человеческой природы, должны принимать и изучать любую действительность. Казалось, на лице Ширака написано: «А почему бы и нет?» Лицо его, казалось, говорило Софье и Джеральду: «Если вас это стесняет, зачем вы сюда ехали?»

Джеральд, смущенно кивнув, оставил Софью у дверей комнаты. Она уже раздевалась и собиралась лечь, когда вдруг стены номера словно сделались звукопроницаемыми. Казалось, до ее ушей через картонные перегородки доносятся все звуки с площади, каждое движение в гостинице: отдаленные крики и смех внизу, звон посуды в столовой, топот на лестнице, крадущиеся шаги в коридоре, отрывистые восклицания, чья-то песенка, перешептывание, прерываемые молчанием глубокие вздохи, таинственные, словно вырванные под пыткой стоны, а за ними — смешок, ругань и перебранка, — чего только не слышала Софья в таинственной, наполненной звуками тьме.

Потом с площади донеслись рев и суматошные крики, заглушавшие неясный рокот. Напрасно зажимала Софья уши подушкой и вслушивалась, как загадочно, прерывисто шуршат ее ресницы о жесткую наволочку. Она не могла отделаться от неизвестно откуда взявшейся мысли, что должна встать, подойти к окну и увидеть все, что там происходит. Она сопротивлялась. Она повторяла себе, что эта мысль нелепа, что она не желает приближаться к окну. И все же, споря сама с собой, Софья понимала, что сопротивление бесполезно и что рано или поздно ноги против воли понесут ее к окну.

Когда, наконец, она уступила прихоти и отдернула занавеску, то испытала облегчение.

На небе легли холодные, серые отблески зари, и на площади была различима каждая деталь. Все окна без исключения были распахнуты настежь, в них виднелись взбудораженные зрители. В глубине большинства комнат еще горели свечи и лампы, свет которых уже заглушало встающее солнце. Силуэты зрителей причудливо меняли очертания на границе искусственного и солнечного света. Люди сидели даже на крышах, крытых красной черепицей. Внизу жандармы, верхом на гарцующих конях, выстроились цепью и постепенно оттесняли с площади густую, жестикулирующую и чертыхающуюся толпу. Эта огромная метла мела медленно. Как только участки площади освобождались от толпы, там и сям появлялись привилегированные лица — журналисты, судейские чиновники и их приятели, — которые самодовольно прохаживались из стороны в сторону, среди них Софья разглядела Джеральда и Ширака, которые, прогуливаясь в обнимку, вели беседу с двумя тщательно одетыми девушками, державшимися под руку.

Потом Софья увидела, как на одной из боковых улиц, которые оставались в поле ее зрения, появился багровый отсвет; он шел от фонаря, раскачивавшегося на повозке, которую тянула серая кляча. У края площади, откуда начала мести метла, повозка остановилась, и ее сразу окружила привилегированная публика, которую, впрочем, быстро уговорили отойти в сторону. Толпа, скучившаяся теперь по краям площади, издала чудовищный рев и запела: