Из этой комнаты Софья прошла в другую — здесь были закрыты ставни и царил полумрак. Это тоже была спальная, меньших размеров и всего с одним окном, но обставлена она была с той же сомнительной роскошью. Всюду лежала пыль; на пыльном полу виднелись следы ног. В глубине комнаты находилась дверца, оклеенная теми же обоями, что и стены, а за дверцей — темная и душная cabinet de toilette; вид у комнаты и чуланчика был совершенно нежилой. Софья вернулась в большую спальную и прошла в симметрично расположенную комнату поменьше: здесь ставни были открыты и царил крайний беспорядок: кровать с двумя подушками стояла незастеленной, на стульях висели платья и полотенца, на полу валялись туфли, а на бечевке, натянутой между окнами, висел одинокий белый чулок, еще мокрый. В глубине комнаты находилась такая же темная и зловонная cabinet de toilette: в ней все было вверх дном, и в душной полутьме неясные контуры знакомых предметов казались зловещими. Софья вздрогнула от вполне оправданного омерзения, как женщина, которая украшает себя, чтобы предстать перед чужими взглядами, просто и по-детски бесхитростно. Скрытая грязь возмущала Софью так же, как ее матушку, что же касается тайн туалетного столика, она презирала их с неистовостью юной святоши, которая, еще не изведав искушения, презирает нравственную слабость. Софья задумалась о странном прозябании этих двух женщин, жизнь которых бесплодно проносится час за часом, не приводя ни к каким достижениям. Софья ничего пока не видела своими глазами, но, когда началось ее выздоровление, она многое услышала и сумела свести услышанное воедино. До полудня в квартире, за пределами кухни, не раздавалось ни звука. Потом начинали доноситься неясные шумы и запахи. Около часа являлась неодетая мадам Фуко и справлялась, сделала ли служанка для больной все, что требуется. Потом усиливались запахи с кухни, звенел колокольчик, через распахнутые двери доносились обрывки разговоров, иногда слышался мужской голос или тяжелые шаги, потом долетал запах кофе, иногда раздавался звук поцелуя, хлопала входная дверь, шуршала щетка, слышно было, как выбивают ковер, порой покрикивали, как бывает во время пустяковых домашних ссор. Чтобы выпить кофе, в комнату к Софье обычно заходила Лоране, все еще в халате, зевающая, немытая, нечесаная, но вежливая, по-особому чопорная. Женщины слонялись в пеньюарах до трех часов, а потом Лоране, словно подготавливая себя к необычному и непомерному усилию, вдруг говорила: «Ну вот, у меня ни минуты свободной. К пяти я должна быть одета». Мадам Фуко нередко так и оставалась неглиже — в такие дни она ложилась в постель сразу после обеда, говоря, что сама не знает, почему так измотана. А затем служанка отправлялась к себе на восьмой этаж, и наступала тишина, которая иногда в полночь, а то и позже прерывалась крадущимися шагами. Раза два сквозь щели под дверью Софьи свет пробивался в два часа ночи, перед рассветом.

И все же именно эти женщины спасли ей жизнь, именно они неделями поднимали ее каждые три часа, чтобы посадить в холодную ванну! Разумеется, после этого невозможно презирать их за то, что они ленивы, болтливы и слоняются в халатах; их вообще невозможно презирать! Но Софья, не избавившись от унаследованного ею сильного и решительного характера, все-таки с презрением относилась к ним — жалким существам. Единственное, в чем она им завидовала, — это их учтивое обращение с нею, которое делалось все более достойным, изящным и сдержанным, по мере того как она выздоравливала. К ней обращались, называя ее только «мадам», и в тоне женщин все явственнее звучало почтение. Они словно извинялись перед нею за себя.

Софья обошла все уголки квартиры, но не обнаружила других комнат и не нашла ничего, кроме большого платяного шкафа, набитого туалетами мадам Фуко. Потом она воротилась в большую спальную и там с наслаждением слушала, как грохочут повозки, спускаясь вниз по улице, и испытывала неясное томление по здоровой и свободной жизни, жизни привольной и осмысленной. Она решила, что завтра оденется «как следует» и никогда больше не наденет пеньюара — и пеньюар, и все, что он символизирует, внушали ей отвращение. И глядя в окно, она видела не улицу, а контору Кука и Ширака, помогающего ей сесть в экипаж. Где он, Ширак? Почему он оставил ее в этом невообразимом доме? Как объяснить его поведение?.. Но разве мог он поступить иначе? Ширак сделал то, что должен был сделать… Случайность!.. Случайность! И почему так уж невообразим этот дом? Может ли один дом быть более невообразимым, чем другой? Все случилось потому, что она убежала с Джеральдом из дому. Странно, но она редко вспоминала Джеральда. Джеральд исчез из ее жизни так же, как появился — в безумии, в угаре. «Интересно, — подумала Софья, — как дальше повернется его судьба?» Этого она никак не смогла бы предсказать. Может быть, Джеральд умирает с голоду или сидит в тюрьме… Ба! Этим восклицанием она выразила свое глубочайшее презрение к Джеральду и к той Софье, которая некогда считала его образцом мужчины. Ба!

Перед домом остановился экипаж и прервал ее размышления. Из экипажа вышли мадам Фуко и мужчина, на много лет моложе хозяйки. Софья обратилась в бегство. В конце концов совершенно непростительно совать нос в чужую жизнь. Она бросилась на свою кровать и схватила книгу на тот случай, если к ней заглянет мадам Фуко.

Вечером, только стемнело, Софья, лежа на кровати, услышала громкие, раздраженные голоса из комнаты мадам Фуко. После приезда мадам и молодого человека никаких событий, кроме обеда, не было. Эта парочка, очевидно, отобедала запросто, в спальной, тем, что состряпала мадам Фуко, которая до этого собственноручно накормила больную. В воздухе все еще висели кухонные запахи.

Злобная перепалка продолжалась и становилась ожесточеннее, потом Софья услышала всхлипывания, прерываемые короткими и яростными возгласами мужчины. Потом дверь спальной резко распахнулась. — J'en ai soupé! — злобно и гневно восклицал мужчина. — Laisse-moi, je te prie![39] — Потом послышался приглушенный звук ударов, быстрые шаги, и входную дверь со всей силой захлопнули. После этого наступило полное молчание, прерываемое только рыданиями. Софья подождала, не кончится ли это монотонное всхлипывание.

— Что случилось? — окликнула она мадам Фуко, не вставая с кровати.

Всхлипывание раздалось громче, как плач ребенка, который заметил, что взрослые ему сочувствуют, и инстинктивно начал им подыгрывать. В конце концов Софья встала и набросила пеньюар, который она решилась было никогда не надевать.

В просторном коридоре горела только маленькая зловонная масляная лампа с красным стеклянным абажуром. Ее мягкое, колеблющееся свечение, казалось, озаряло весь коридор чувственностью и роскошью, так что невозможно было поверить, что чад исходит от той же лампы. На полу под лампой лежала мадам Фуко — бесформенная масса кружев, оборок и корсетных планок; ее распущенные каштановые волосы разметались по полу. На первый взгляд убитая горем женщина являла собой романтическое и пронзительное зрелище, и на мгновение Софья решила, что наконец-то встретилась с той жизнью, которая соответствует ее мечте о романтике. Софья пришла в волнение, и чувство ее было сродни ощущениям простолюдина, повстречавшего виконта. На расстоянии в этой распростертой, дрожащей фигуре было нечто поразительное и впечатляющее. Она зримо воплощала трагические последствия любви, делавшие мадам Фуко достойной и прекрасной. Но когда Софья склонилась над мадам Фуко и коснулась ее дряблого тела, иллюзии как не бывало, и из драматически трогательной женщина сразу стала смешной. Ее лицо, особенно пострадавшее от слез, не выдерживало испытания внимательным взглядом, оно было ужасно; то была не картина, а палитра, или рисунок, сделанный художником на мостовой, а потом наполовину смытый ливнем. Одни только огромные опущенные веки мадам Фуко сделали бы любое лицо нелепым, а на ее лице были детали и похуже век. Кроме того, она была непомерно толста — казалось, жир выпирает из-под краев затянутого до предела корсета. Над ботинками — на ней были элегантные, туго зашнурованные ботинки на высоких каблуках — нависали жирные икры.