— Я подойду к окну гостиной, мама, — сказал Сирил.

Она кивнула головой и на цыпочках вышла из спальной.

Площадь св. Луки превратилась в море шляп и траурных карточек. Большинство обитателей Площади вывесило приспущенные флаги, приспущенный флаг развевался и над находившейся в отдалении ратушей. Во всех окнах стояли зрители. В верхней части Площади оба оркестра соединились, а позади них на платформе, принадлежавшей Северной стаффордширской железной дороге, стоял одетый в белое священник англиканской Церкви и несколько фигур в черном. Священник говорил, но его слабый голос был слышен лишь тем, кто стоял близ платформы.

Таков был бурный протест Берсли против жестокой, по мнению города, несправедливости. Казнь Дэниела Пови вызвала в городе самое искреннее негодование. Эта казнь явилась не только выражением несправедливости, но и оскорблением, унизительной пощечиной. И самым худшим оказалось то, что вся остальная страна не проявила сочувственного отношения к этой истории. Более того, некоторые лондонские газеты, мимоходом освещая это событие, осудили нравственный облик и поведение Пяти Городов, заявив, что округ нарушил Десять заповедей. Это привело жителей Берсли в состояние ярости и способствовало бурному взрыву чувств, достигшему высшей точки на Площади св. Луки, которую заполнили люди с траурными карточками на шляпах. Вряд ли демонстрацию организовали заранее, она возникла стихийно в молитвенных домах и некоторых клубах. Демонстрация оказалась чрезвычайно успешной. На Площади находилось семь или восемь тысяч людей; досадно, что на это зрелище не удалось взглянуть всей Англии. После казни слона не произошло ничего, что так сильно потрясло бы Берсли. У Констанции, которая вскоре перешла из спальной в гостиную, мелькнула мысль, что смерть и похороны почтенного деда Сирила, хотя и были примечательным событием, не вызвали и десятой доли того волнения, какое она наблюдала сейчас. Но ведь Джон Бейнс никого не убивал.

Все ощутили, что священник говорит слишком долго. Но, в конце концов, он завершил свою речь. Оркестры исполнили славословие^{47}, и огромные толпы людей стали растекаться по восьми улицам, расходившимся от Площади. В это время часы пробили один удар, и с обычной замечательной точностью открылись трактиры. Добропорядочные горожане, естественно, не обращали внимания на трактиры и торопились домой, не поспевая к обеду. Но в городе, где живет более тридцати тысяч душ, всегда хватает шалопаев, чтобы заполнить трактиры под влиянием возбуждения, вызванного ритуальными церемониями. Констанции был виден пивной зал Погребов, до отказа набитый особами, которые не обладали идеальным чувством благопристойности. Буфетчику, хозяину и членам его семьи с огромным трудом удавалось утолить жажду, вызванную похоронами. Констанция во время легкого обеда в спальной стала невольной свидетельницей этой оргии. Особенно бросался в глаза стоявший у прилавка музыкант из оркестра со своим серебряным инструментом. Без пяти минут три Погреба изрыгнули толпу кутил, которые двигались по тротуару, как по канату, среди них был и музыкант со своим серебряным инструментом, кое-как засунутым в чехол из зеленой саржи. Он приобрел устойчивость, лишь оказавшись в канаве. Никто не обратил бы на это особого внимания, если бы он не был музыкантом. Буфетчик и хозяин вытолкали пьянчугу на улицу и заперли дверь на засов (до шести часов) как раз тогда, когда мимо проходил полицейский. Это был первый полицейский, показавшийся в тот день на улице. По слухам, подобные же сцены происходили и у дверей других питейных заведений. Благоразумных людей это очень огорчило.

Когда препирательство между полицейским и музыкантом, валявшимся в канаве, достигло апогея, Сэмюел Пови стал проявлять признаки беспокойства, но, поскольку он почти не шевелился, когда играли оркестры, встревожили его, по-видимому, не крики пьяницы.

На подготовку великого шествия он обратил весьма мало внимания. Пламя, пылавшее у него в душе в связи с делом Дэниела Пови, казалось, разгорелось в день накануне казни, а потом погасло. В канун казни он отправился в Стаффорд, чтобы, имея на то разрешение начальника тюрьмы, в последний раз увидеться со своим кузеном. Его состояние тогда было, несомненно, близким к маниакальному. Широко распространенное выражение «помешанный» не раз вспыхивало в мозгу Констанции, когда она думала о душевном состоянии мужа, но она старалась выкинуть его из головы, оно было очень грубым, особенно учитывая все обстоятельства. Она лишь допускала, что вся эта история «подействовала ему на нервы». Ошеломляющим доказательством странности его состояния послужило его предложение взять с собой Сирила, чтобы мальчик свиделся с обреченным человеком. Он пожелал, чтобы Сирил повидал Дэниела; он сурово заявил, что, по его мнению, Сирил должен посетить его. Предложение было чудовищным, необъяснимым, или же объяснимым только тем, что его рассудок если не помутился, то, во всяком случае, временно нарушился. Констанция категорически возражала, и поскольку он ослаб во всех отношениях, победа осталась за ней. Что касается Сирила, то в нем шла борьба между страхом и любопытством. Вообще же, Сирил, возможно, сожалел, что не сможет рассказать в школе, как он беседовал с самым знаменитым убийцей века накануне его казни.

Сэмюел вернулся из Стаффорда в совершенно истерическом состоянии. Его рассказ о происшедшем, который он вел чрезвычайно громким голосом, звучал весьма нелепо, хотя и трогательно, и явно искажал истину из-за ошибок памяти. Когда он перешел к рассказу о появлении Дика Пови, который все еще находился в лазарете и которого по такому случаю привезли в Стаффорд и доставили в тюрьму, он безутешно разрыдался. Видеть его муки было совершенно невыносимо.

Кашель у него опять утих, но он по собственному желанию лег в постель. А на следующий день, то есть в день казни, он оставался в постели и после обеда. Вечером англиканский священник пригласил его к себе, чтобы обсудить предполагаемое шествие. На другой день, в субботу, он сказал, что останется лежать в постели. Холодные ливни затопляли город, и после вечернего визита к священнику кашель у него резко усилился, но Констанция не испытывала опасений за него — самая тяжелая часть зимы миновала и нечего было толкать его на проявление неучтивости. Она спокойно уверяла себя, что ему следует лежать в постели, сколько захочется, что он должен как можно дольше отдыхать после тех физических и душевных страданий, кои выпали на его долю. Кашель стал резким и сухим, но не таким мучительным, как раньше, лицо горело, было сумрачным и унылым; его слегка знобило, пульс и дыхание были учащенными — все это свидетельствовало, что простуда возобновилась. Он провел ночь без сна, лишь изредка ненадолго погружаясь в дремоту, во время которой что-то говорил. На рассвете он поел горячего, спросил, какой сегодня день недели, нахмурился и, по-видимому, сразу уснул. В одиннадцать часов он отказался от еды, дремал с краткими перерывами все время, пока шла демонстрация и ее полный разнузданности финал.

Констанция, приготовив ему еду, подошла к постели и наклонилась над ним. Лихорадка несколько усилилась, дыхание участилось, губы покрылись мелкими лиловыми бугорками. Когда она заговорила о еде, он с отвращением слабо покачал головой. Именно из-за его упорного нежелания поесть она впервые ощутила серьезное беспокойство. Ей в душу закралось неприятное подозрение: не случилось ли с ним что-нибудь страшное?

Что-то, трудно сказать, что именно, заставило ее наклониться пониже и приложить ухо к его груди… Она услышала, как в этой таинственной клетке быстро следуют друг за другом слабые сухие, хрустящие звуки, подобные тем, какие бывают, когда потрешь над ухом прядку волос. Хрустящий хрип прекратился, затем возобновился, и она заметила, что он появляется при вдохе. Сэмюел закашлялся, и эти звуки усилились; лицо его исказила гримаса боли, и он приложил руку к боку.