— Я хотел сказать вам, — промолвил Ширак, — что уезжаю.

— Куда? — спросила она.

— Покидаю Париж.

— Париж? Каким образом?

— На воздушном шаре. Моей газете… Понимаете, это очень важное дело. Я вызвался добровольно. Что поделать!

— Но это опасно! — сказала она, ожидая, что Ширак напустит на себя дурацкий вид не знающего страха героя.

— О! — пробормотал нелепым тоном несчастный Ширак и щелкнул пальцами. — Мне все равно! Да, это опасно. Да, это опасно, — повторил он. — Но что поделаешь! Для меня…

Софье хотелось бы, чтобы Ширак умолчал об опасности. Ей больно было смотреть, как он сам навлекает на себя ее иронию и насмешки.

— Я отправляюсь завтра ночью, — сказал он. — С площади у Северного вокзала. Пожалуйста, придите проводить меня. Мне очень нужно, чтобы вы меня проводили. Я попросил Карлье сопровождать вас.

Он словно бы говорил: «Я иду на муки, а вас прошу присутствовать при этом зрелище». Софья презирала его все сильнее.

— О, не беспокойтесь, — сказал Ширак. — Я вас не потревожу. Никогда больше не заговорю я о своей любви. Я знаю вас. Знаю, что это бесполезно. Но я надеюсь, что вы придете и пожелаете мне bon voyage[46].

— Конечно, если вам действительно этого хочется, — ответила Софья доброжелательно, но с холодком.

Он взял ее руку и поцеловал.

Когда-то Софье было приятно, когда Ширак целовал ей руки. Но теперь ей это не понравилось. Этот жест показался ей глупым и истеричным. Она почувствовала, что ее босые ноги коченеют.

— Я пойду, — сказала она, — съешьте, пожалуйста, суп.

И, надеясь, что Ширак не заметит ее босых ног, Софья вышла из комнаты.

Площадь Северного вокзала была освещена снятыми с паровозов керосиновыми фонарями: их посеребренные рефлекторы со всех сторон отбрасывали слепящие лучи на нижнюю половину колоссального желтого шара; его верхушка неуклюже раскачивалась туда-сюда, колеблемая сильным ветром. Для воздушного шара он был не так уж велик, но, покачиваясь над фигурками людей, суетившихся внизу, казался чудовищно огромным. На фоне желтой ткани чернел силуэт такелажа, доходивший до середины шара, но выше все тонуло в тумане, и даже стоящие вдалеке зрители не могли различить четкую границу между верхней частью огромной сферы и облаками, несшимися по темному небу. Удерживаемая привязанными к столбам веревками, корзина то и дело тяжеловесно поднималась на несколько дюймов над землей. Мрачные и строгие вокзальные сооружения окружали шар со всех сторон, для него оставался один путь — наверх. Над крышами вокзальных зданий, полностью заглушавших городской шум, разносилось прерывистое уханье канонады. Снаряды падали в южных кварталах Парижа, быть может, и не нанося большого ущерба, но все же то и дело залетая в жилые дома и переворачивая их нутро вверх дном. Парижане свято верили, что злокозненные пруссаки целят по больницам и музеям, а если случалось, что разрывало на куски ребенка, парижане с ожесточением проклинали прусское варварство. Лица их говорили: «Эти дикари не жалеют даже детей». Горожане развлекались тем, что вели торговлю снарядами, платя больше за неразорвавшиеся и изменяя цены в зависимости от конъюнктуры. Поскольку торговля скотом прекратилась, как прекратилась и торговля овощами, поскольку выпас коров в парках был запрещен, а число крыс в столице достигло 25 миллионов, и их было слишком много, чтобы вызвать интерес у зрителей, поскольку биржа практически опустела, — торговля снарядами даже в самые мрачные времена поддерживала нерастраченный коммерческий инстинкт. Однако на нервы это действовало разрушительно. Все были взвинчены до предела. Магическим образом смех мог повлечь за собой озлобление, а ласка — град ударов. Это косвенное последствие обстрелов было особенно заметным у мужчин, собравшихся под шаром. Каждый из них вел себя так, как если бы, попав в труднейшие обстоятельства, еле сдерживал свою ярость. То и дело они поглядывали на небо, хотя наверху ничего нельзя было различить, кроме расплывчатых краев мчащихся облаков. Но именно в этом небе раздавалась канонада, именно с этого неба снаряды падали на Монруж, и именно туда должен был подняться шар; шар должен был проникнуть в тайны этого неба, преодолеть опасности и пронестись над сужающимся огненным кольцом варваров пруссаков.

Софья с Карлье стояли в стороне. Карлье выбрал местечко под защитой колоннады, где, как он настаивал, они и должны были расположиться. Отведя туда Софью и внушив ей, что двигаться с места нельзя, Карлье вроде бы решил, что его роль окончена, и не сказал больше ни слова. В обычном своем шелковом цилиндре и тонком старомодном пальто с поднятым воротником он выглядел довольно гротескно. Ночь, к счастью, была не очень холодная, иначе он, стоя рядом с группой разгоряченных людей, попросту превратился бы в сосульку. Вскоре Софья перестала обращать внимание на Карлье. Она смотрела на шар. Пожилой господин аристократического вида прислонился к корзине с часами в руке; время от времени он хмурился и топал ногой. Старый моряк, спокойно покуривая трубочку, поглядывал на шар, потом вскарабкался по такелажу, залез в корзину и со злостью выбросил положенный кем-то мешок. Остальное время он прохаживался вокруг шара. Несколько распорядителей бегали, переговаривались и жестикулировали — их инструкции лениво ожидали мастеровые.

— Где Ширак? — неожиданно выкрикнул пожилой господин с часами.

Отозвалось несколько почтительных голосов, и кто-то скрылся в темноте, чтобы отыскать Ширака.

Затем появился и Ширак, нервный, скованный и беспокойный.

Он был одет в меховую шубу, которой Софья прежде не видела, и нес клетку с шестью пугливо трепыхающимися белыми голубями. Моряк взял у него клетку, и руководители полета собрались вокруг, чтобы рассмотреть удивительных птиц, от которых, разумеется, и зависел успех дела. Когда они разошлись, можно было видеть, как моряк перегнулся через край корзины и аккуратно поставил в нее клетку. Затем он сам залез в корзину, по-прежнему не выпуская изо рта трубки, и залихватски уселся на бортике. Человек с часами разговаривал с Шираком, Ширак в знак согласия то и дело кивал головой и, казалось, все время говорил: «Да сударь! Разумеется, сударь! Понимаю! Так точно!»

Внезапно Ширак обернулся к корзине и задал какой-то вопрос моряку, который в ответ покачал головой. После этого Ширак с безнадежным выражением лица подал знак человеку с часами. Через мгновение работа закипела.

— Продукты! — кричал человек с часами. — Черт побери, продукты! Надо же быть таким идиотом — забыть продукты! Продукты, черт побери!

Софья улыбалась, глядя на эту суету и на недобросовестных распорядителей, не вспомнивших о продуктах, ибо впечатление было таково, что продукты не просто забыли, а вообще не подумали о них с самого начала. Она не могла сдержать презрения ко всей этой толпе самодовольных и суетливых мужчин, которым и в голову не пришло, что во время полета на шаре тоже нужно есть. И она подумала, что так, должно быть, подготовлено все остальное. После затянувшейся задержки проблема продуктов была решена — насколько могла судить Софья, преимущественно, за счет вина и шоколадного торта.

— Хватит! Хватит! — темпераментно прокричал несколько раз Ширак кучке споривших с ним людей.

Потом он бросил взгляд по сторонам и, оправляя на ходу шубу, с молодецким видом двинулся прямо к Софье. Очевидно, Ширак и Карлье заранее сговорились о том, где она будет стоять. Они могли забыть про еду, но подумали о том, куда поставить Софью!

Все, как один, смотрели на Ширака. В темноте трудно было разглядеть, что его дама красива, но видно было, что она молода, стройна, элегантна и что манеры у нее иностранные. Этого было достаточно. Казалось, воздух завибрировал от любопытства, которое излучали эти взгляды. А Ширак тут же превратился в блестящего романтического героя. Все присутствующие мужчины завидовали ему и восхищались им. Кто она? Откуда она? Что это, глубокая страсть или просто прихоть? Уж не сама ли она бросилась ему на шею? Общеизвестно, что прелестные женщины иногда так и льнут к удачливым посредственностям. Замужем она или нет? Не актриса ли это? Подобные вопросы рождались в каждом сердце, под каждым пальто, между тем как корректность и напыщенность французов не изменились ни на йоту.