Софья ждала, оцепенев от ужаса. Она не видела ничего, кроме блестящего стального треугольника, повисшего высоко над головой распростертого в ожидании узника. Софья чувствовала себя заблудшей душой, слишком рано вырванной из своего убежища и уязвимой для самых злосчастных превратностей судьбы. Зачем она здесь, в этом непонятном городе, чуждом и враждебном ей? Зачем застывшими глазами взирает она на этот жестокий непристойный спектакль? Все чувства ее превратились в сплошную рану. Зачем? Еще вчера она была невинной робкой девушкой в Берсли, в Эксе, глупенькой девушкой, которой казалось, что нет ничего восхитительнее тайной переписки. Реальностью мог быть либо вчерашний день, либо сегодняшний. Зачем заточена она в эту омерзительную, неописуемо омерзительную гостиницу, где никто не приласкает ее, не успокоит, откуда никто ее не увезет?

Далекий колокол ударил один раз. Потом раздался односложный возглас — резкий, негромкий, беспокойный. Она узнала голос палача, имя которого слышала, но не запомнила. Послышался щелчок…

С ужасом и отвращением она опустилась на пол и, содрогаясь, закрыла лицо руками. На площади раздались крики — в ее ушах они грохотали, как выстрелы. Потом дикий вопль сдерживаемой жандармами толпы, которая, как и Софья, не видела, но слышала происходящее, заглушил все остальные звуки. Правосудие свершилось. Мечта Джеральда исполнилась.

Позже, среди гостиничного оживления раздался стук в дверь, нетерпеливый и нервный. Забыв от горя, что она без корсета, Софья поднялась с пола в отчаянии и полусне и отворила. На площадке стоял Ширак под руку с Джеральдом. У Ширака был утомленный, на редкость хрупкий и трогательный вид. Но Джеральд — Джеральд был сама смерть. Исполнив свое желание, он совсем вышел из равновесия, его любопытство оказалось сильнее желудка. Если бы в эту минуту Софья была способна на жалость, она пожалела бы его. Джеральд вошел в комнату, доплелся до кровати и со стоном рухнул на нее. Еще недавно он бойко болтал с бесстыдными женщинами. Теперь, в одно мгновение придя в изнеможение, он обессилел, как большая гончая, и был отвратителен, как стареющий пьяница.

— Он, к сожалению, souffrant[31], — пролепетал Ширак.

В тоне Ширака Софья почувствовала намек на то, что теперь ее долг, разумеется, в том, чтобы целиком посвятить себя восстановлению мужской гордости посрамленного мужа.

«А я как же?» — с горечью подумала она.

По лестнице, колыхаясь, как бланманже, поднялась толстуха и обратилась к Софье с речью, из которой та не поняла ни одного слова.

— Она требует шестьдесят франков, — сказал Ширак и, когда Софья испуганно его переспросила, объяснил, что Джеральд согласился заплатить за комнату, которая принадлежала самой хозяйке, сто франков — пятьдесят франков авансом и пятьдесят после казни. Еще десять причиталось за обед. Хозяйка же, не доверявшая ни одному постояльцу, требовала с них деньги немедленно по завершении зрелища.

Софья оставила без внимания то, что Джеральд солгал ей. Да ведь и Ширак был при этом. Она знала, что Джеральд легко может солгать другим, но по наивности не подозревала, что это распространяется и на нее.

— Джеральд! Ты слышал? — холодно сказала она.

Любитель отрубленных голов только застонал.

В раздражении Софья подошла к нему и стала рыться в его карманах в поисках кошелька. Все еще постанывая, Джеральд помог ей. Ширак отсчитал требуемую сумму.

Умиротворенная толстуха проследовала дальше.

— До свидания, сударыня, — сказал Ширак со своей обычной вежливостью, превращая коридор гнусной гостиницы в подобие королевских покоев.

— Вы уезжаете? — удивленно спросила Софья.

Ее явное огорчение чрезвычайно польстило Шираку. Он остался бы, если б мог, но ему следует вернуться в Париж, чтобы написать и сдать статью.

— Надеюсь, я уеду завтра, — сочувственно прошептал он, целуя Софье руку.

Этот жест слегка смягчил все убожество ее положения и погрешности ее туалета. С тех пор ей всегда казалось, что Ширак — старый и близкий друг: он видел «оборотную сторону» ее жизни и с успехом выдержал испытание.

Проводив его взглядом, Софья закрыла дверь и собиралась уладить возникшее положение.

Джеральд спал. Спал не раздеваясь, тяжелым сном.

Так вот, значит, зачем он ее сюда привез! После всех ужасов ночью, на рассвете и утром! После невыразимых страданий и унижений, ужаса и незабываемых мучений! После того, как он сам провел ночь на ногах впустую, занимаясь невесть чем, он приплелся назад, наглое животное, чтобы выспаться в этой вонючей комнатенке. У него не хватило духу даже на то, чтобы довести до конца роль шалопута. А она связана по рукам и ногам, никто, никто не может ей помочь, ее гордость безвозвратно отсекла ее от тех, кто, быть может, защитил бы ее от его опасного безумия. С этого момента в сознании Софьи раз и навсегда утвердилось глубокое убеждение в том, что он просто безответственный, безмозглый дурак. Он лишен разума. Таков-то ее блистательный и богоподобный супруг, мужчина, давший ей право называться замужней женщиной! Он просто дурак. Как ни плохо знала Софья жизнь, она все-таки понимала, что только отъявленный идиот способен был поставить ее в нынешнее критическое положение. Ее природный ум не мог с этим смириться. Софью охватил такой гнев, что она могла бы избить Джеральда, если бы от этого он проникся ответственностью.

Из нагрудного кармана его перепачканного сюртука торчал конверт, полученный им накануне. Джеральд не выронил этот конверт по чистой случайности. Софья его вынула. В конверт были вложены английские банкноты суммой в двести фунтов, письмо от банкира и другие бумаги. Осторожно, чтобы не шуметь, она порвала конверт, письмо и все бумаги на мелкие клочки и оглянулась в поисках места, где можно было бы их спрятать. Выбор сам собою пал на шкаф. Софья встала на стул и засунула обрывки бумаги подальше, на самую верхнюю полку, где они, быть может, валяются и по сей день. Она окончательно оделась, а затем зашила банкноты за подкладку юбки. Софья знать не хотела глупых тонкостей и предрассудков против воровства. Она смутно понимала, что, завися от такого человека, как Джеральд, она может оказаться перед лицом самой чудовищной, самой невероятной дилеммы. Деньги, надежно спрятанные в верном месте, за подкладкой, придавали Софье уверенности, защищали ее от будущих бед и обеспечивали независимость. На этот поступок ее толкали предприимчивость, основательность и благоразумие. То был почти подвиг. И ее совесть горячо оправдывала этот поступок.

Софья решила, что, когда Джеральд обнаружит пропажу, она просто заявит, что ничего не знает о конверте, — ведь он ни слова не сказал ей о деньгах, Джеральд вообще не вдавался в детали, когда дело касалось финансов; у него было целое состояние. Однако лгать не пришлось. Джеральд ничего не сказал Софье о пропаже. На самом же деле он считал, что зазевался и конверт стащили у него ночью.

До самого вечера Софья сидела на грязном стуле и даже не ела, пока отсыпался Джеральд. Она повторяла про себя, пораженная и негодующая: «Сто франков за комнату! Сто франков! И побоялся сказать мне!» У нее не было сил выразить свое презрение.

Задолго до того, как бесцельная скука понудила Софью выглянуть в окно, все следы совершившегося правосудия были удалены с площади. Под тяжелым августовским солнцем не осталось больше ничего, кроме куч навоза в тех местах, где пятились и вставали на дыбы лошади.

Долгое время в головах Джеральда и Софьи держалась превосходная мысль, что двенадцать тысяч фунтов — это безграничное богатство и что оно наделено особыми магическими свойствами, благодаря которым оно неподвластно действию вычитания. Казалось невероятным, что двенадцать тысяч фунтов, постепенно убывая, в конце концов исчерпаются до конца. Эта мысль дольше жила в голове у Джеральда, чем у Софьи, ибо Джеральд никогда не смотрел в глаза опасностям, в то время как у Софьи они вызывали болезненный интерес. Ведя жизнь, наполненную путешествиями и развлечениями, Джеральд намеревался тратить не больше шестисот фунтов в год, то есть проценты с капитала. Шестьсот фунтов — это менее, чем два фунта в день, однако Джеральд ежедневно тратил не меньше двух фунтов на одну гостиницу. Он льстил себя надеждой, что проживет тысячу в год, в глубине души боялся, что тратит полторы тысячи в год, а на самом деле спускал по две с половиной. И все же непостижимое представление о неисчерпаемости двенадцати тысяч всегда внушало Джеральду уверенность. Чем быстрее уходили деньги, тем сильнее укреплялась эта идея в голове Джеральда. Когда из двенадцати тысяч неведомо как осталось всего три, Джеральд вдруг решил, что пора засучить рукава, и за несколько месяцев потерял две тысячи на парижской бирже. Эта авантюра так перепугала его, что в панике он как великосветский лев прокутил еще пару сотен.