— Тина, поцелуй меня первой и ты не пожалеешь об этом.

Она кивнула и потянулась руками к собственной груди, чтобы снять расстегнутую им рубашку, но лишь получила небольшую свободу, как рванула к краю кровати, но Александр поймал ее за ногу и подтянул к себе.

— Я же сказал, что не пущу! — прорычал он, освобождая от рубашки вторую ее руку. — Мы почти год прожили вместе. Я выучил все твои хитрости, вилья!

Валентина зажмурилась, увидев приближение его губ.

— Тина, обуздай свою природу, — он прижался губами к ее холодной щеке. — Не рвись в склеп. Они уже спрятали твои крылья. Их больше там нет.

— Какие крылья? — прошептала Валентина, так и не открыв глаз.

— Ты купила обережную рубаху и веришь, что сможешь обернуться лебедем, как только ее наденешь. Ты мечтаешь улететь от меня и от нашей дочери.

— Почему? — открыла наконец глаза Валентина.

— Не знаю, — пожал плечами граф, подтягивая ее обратно к подушкам. — Наверное, потому что не любишь меня.

— А дочь?

— И дочь не любишь, потому что она — моя, — Александр провел носом по ее щеке. — Так ты меня поцелуешь или мне целовать тебя самому?

— Целуйте сами. Мне страшно.

— Как любой невесте в первую брачную ночь…

Александр стянул с ноги войлочный сапог и запустил им в дверь. Он упал тихо, но Дору все же отошел от двери. Ива тут же выглянула в коридор из детской.

— Как это все понимать? — спросила она, стирая салфеткой со своих губ красную помаду. На ней уже было простое длинное платье.

— А чего ты хочешь понять? — пожал плечами юный граф. — Мы в сказке живем! У нас тут все через… одно место… Эта дура даже воскреснуть решила не на Пасху. Ну что?

Эмиль остановился у лестницы.

— Серджиу положил рубаху обратно в ларец под Библию и распятие. Сеньор Буэно приказал положить все это в погреб, объясняя такое свое решение тем, что вильи не выкосят алкогольных паров.

— А если он не прав? И она найдет рубаху и улетит? — выдохнул Дору.

Эмиль взглянул на свои руки.

— Тогда до следующей весны вниз башками под крышей висеть будем!

— А, может, чеснок в нее завернуть? — подала голос Ива.

Эмиль тяжело выдохнул:

— Чеснок? При чем тут вилья и чеснок?

— А чего она боится?

— Наша вилья, Ива, ничего не боится! Кроме поцелуев мужа. Верно, Дору?

Тот откинул с лица челку.

 — Мне кажется, уже и этого не боится.

— Неужели она ребенка бросит? — не унималась Ива.

— Ну ты же сама мне сказку читала: женился мужик на прекрасной вилье, спрятав ее крылья. Родила она ему сына и стала умолять потанцевать одну ночь с подружками со своими… Ну, тот на радостях и дал ей крылья. Тоже не верил, что ребенка оставит, а она…

— Не люблю я трансильванские сказки, — насупилась Ива. — Мне больше по душе русская, которую Катерина рассказывала. Там царевич крадет рубаху у одного из лебедей, а лебедь потом дочкой князя Тьмы оказывается, имя не помню, и просит вернуть ей крылья и за это помогает справиться с отцом, а дальше они жили долго и счастливо.

— Врут все русские сказки, — убежденно выдал Дору. — Трансильванские правдивее. Мы убедились на собственной шкуре, пока вы путешествовали. С летучей мышью было бы намного проще, чем с этим белым лебедем.

— А мы все будем караулить девочку? — спросил Эмиль, зевая.

— Которую? Дочь или мать? — все так же устало улыбался Дору.

— С матерью мы всем скопом не справимся, — ответил с ухмылкой Эмиль. — Это Тина еще не проснулась. Завтра граф пожалеет, что не дождался пятницы.

— А вместе с ним пожалеем все мы! — расхохотался Дору уже в голос.

Солнце еще даже не думало опускаться за высокую гору, а сон окончательно оставил графа. Валентина спала рядом, уткнувшись лицом в подушку, но Александр по-прежнему держал ее за запястье: ласки лишили ее сил, но не желания свободы от семейных уз. А вырвись она из башни сейчас, горбун не сумеет защитить ребенка. А все вампиры останутся запертыми в замке до позднего весеннего заката.

— Александр, — даже его вампирскому слуху осталось непонятным, что преобладало в голосе проснувшейся графини: просьба или приказ. — Вы порвали рубашку, дайте мне другую одежду…

— Еще не вечер. Закутайся в простынь и спи. Я не отпущу тебя.

— Дотащите меня до шкафа, и я сама возьму одежду.

— Спи, Тина, иначе я тебя поцелую…

Он не поворачивал головы и сейчас гадал, замолчала ли она только или еще и глаза закрыла. Она точно не спала — он чувствовал, как она проверяет на крепость его хватку.

— А могу ли я надеть…

Граф замер, гадая теперь, попросит она платье или эти проклятые джинсы.

— Свадебное платье?

Граф чуть не поперхнулся по живой привычке.

— Тебе будет неудобно в нем спать…

— А я не буду в нем спать, я буду в нем танцевать! — голос ее прозвучал твердо, как прежде голос вильи. Только теперь в нем, вместо злости, чувствовалась непоколебимая уверенность. — Я ведь русалка, вы сами сказали. А русалки любят танцевать, верно?

Руки графа медленно скользнула вверх по руке и замерла на набухшей молоком груди. Он закусил губу, но не смог сдержать желания коснуться пальцем упругого соска.

— Мне больно.

— Я знаю.

Он перевернулся на живот, и, когда сомкнул на соске губы, Валентина со стоном вдавила затылок в подушку. На язык вампира мгновенно брызнули желтовато- белые капли, и он отстранился, но тут же, точно в привычном кровавом тумане, который теперь, правда, походил на снегопад, увидел, как молоко проступило уже и на втором соске. Поддаваясь порыву, он коснулся языком набухшего бугорка, и в этот раз Валентина не дернулась и не сделала попытки отстраниться. Когда же Александр решил, что довольно облегчил ей страдания, и попытался уйти на свою подушку, Валентина запустила пальцы в его волосы до сладостной дрожи знакомым движением и вернула на грудь.

Привкус молока на губах казался вампиру странным — сладковато-ванильным, приторно-дурманящим, до боли знакомо-живым… Молоко не капало, а струилось по горлу, гася вспыхнувший в нем знойный пожар вечерней жажды, будто молоко было теплой кровью.

— Я схожу с ума, — прошептал Александр, с трудом разлепив темные губы, чтобы вернуть соску свободу.

Левая грудь сдулась, но по его длинным пальцам, поддерживавшим правую, побежали три тонких белых струйки. Он не позволил себе тронуть ее грудь во время любовных игр, терзая полдня несчастные губы, а теперь творил недозволительное.

— Пожалуйста…

Валентина со стоном повалилась на кровать, оставшись без поддержки его рук.

— Нет, я не стану больше этого делать… — замотал головой граф, чтобы губы его не исполнили просьбу распростертой перед ним молодой матери. — Я принесу ребенка…

— Нет!

Валентина тут же села и обхватила себя руками, полностью скрыв опавшую и набухшую грудь от горящего взгляда мужа.

— Не надо, — голос ее упал до шепота. — Я вытерплю… Это не смертельная боль… Ой, что я говорю…

И тут она рассмеялась совсем по-живому, будто вновь стала напуганной девушкой, попавшей в ловушку собственных страхов и надежд, загнавших ее в холодные мрачные стены вампирского замка. Граф осторожно коснулся острых плеч, стараясь не смотреть сквозь растопыренные пальцы жены, чтобы вновь не ощутить необъяснимое томление: будто перед ним, вместо материнской груди, сочилась кровью прокушенная шея. Что за наваждение!

— Я боюсь, — смех прервался так же неожиданно, как и начался, будто до Валентины лишь сейчас дошел смысл графских слов. — Не кадо… Вы же обещали мне дать время до заката.

— Я много чего наобещал тебе… — усмехнулся Александр. — Ты все еще мне веришь?

Он приподнялся на локте и с наслаждением смотрел ей в глаза, в которых за пеленой слез колыхалось мутное серое озеро. И с радостью предвкушал полное возвращение смертной девушки, ведь вильи не умеют плакать, они умеют лишь рыдать в отчаянной злобе.