— Читай!

— Эта книга на немецком языке. Читаю я очень плохо, товарищ майор, а перевожу с грехом пополам только со словарём.

— Читай, стерва, пока не заставил петь и плясать! А, впрочем, петь и плясать ещё успеешь, это будет позже. Не петь б…, а выть по-волчьи будешь!

Встал с кровати, зачерпнул кружку воды, сплюнул на пол и, подойдя ко мне вплотную, опять истошно заорал:

— Где спрятано оружие, выкладывай сейчас же, а не то душу вымогаю, кишки выпущу! Я слов на ветер не бросаю!

В голове мелькнула мысль: неужели кто-нибудь донёс, что у меня есть финский нож, которым я ежедневно всю зиму колол лучину для своей плиты. Неужели это послужило поводом такого позднего прихода «гостей»?!

— Отдохните, товарищ майор, вы, наверное, устали. Моя фамилия Сагайдак, я работаю на заводе. Вам, очевидно, нужен кто-то другой.

— Одевайся, подлюга, и не прикидывайся святым. Всё нам о тебе известно, всё, ничего не скроешь! Это тебе не трудовая колония. Спрятался там, мразь, отсиделся! Не сумели тебя сгноить. Живуч оказался, стерва! Теперь уж не уйдёшь, больше не удастся спрятаться! Мы теперь тебя на лесоповал! Да, да, на лесоповал! Ты ведь знаешь, что это такое?! Мало кто оттуда возвращается! Но сперва расскажешь мне начистоту, кто помог тебе приехать сюда, в Киржач!

Ну уж это не так страшно, думаю. Ведь у меня документы из лагеря об освобождении. Да и здесь жить разрешили-то вы, работники НКВД, а никто другой!

— Что же молчишь? Не хочешь разговаривать? Ничего, заговоришь! У меня заговоришь как пить дать! А не заговоришь по-хорошему — заставим! — и, обращаясь к управдому: — а книг-то, книг у него! Да всё нерусские, мать… Выучили на свою голову, а теперь возись с ними, ночи не спи!

Далее последовал длинный монолог пьяной ругани, в своей мерзости, изощрённости и многообразии далеко оставивший позади ругань уголовников, комендантов, нарядчиков и даже начальника соловецкой тюрьмы. Он перебирал в своей речи богов, боженят, Мать Святую Богородицу, печёнки, селезёнки, сердце. А после этого тщательно обследовал карманы моих брюк, пиджака, кожаного пальто (подарок самолётостроительного завода за освоение производства нержавеющей ленты), пошарил в шапке, сапогах.

Всё это летело через комнату к моим ногам.

Комендант общежития, сидя на табуретке, невозмутимо дремал и тихо посапывал, совершенно не реагируя на вопросы майора к нему, на длинные речи и «обыск».

Я молча одевался. Вместо ордера на арест, о котором я только что подумал, майор вынул пистолет, встряхнул за плечи коменданта и вышел в коридор.

— Выходи, да побыстрее!

Вслед за комендантом вышел и я. В открытую дверь показалась голова соседки. Со словами:

— Ох, господи, что только опять делается на свете, когда же придёт этому конец?! — голова нырнула обратно в комнату, дверь захлопнулась, стукнул ключ, и в наступившей тишине майор опечатал мою комнату сургучной печатью.

На этот раз, в противоположность первому моему аресту, никаких вещественных доказательств у меня майор не нашёл, да они, по-видимому, ему и не были нужны.

— Шагай к выходу!

На улице стоит заводской автобус. Проехали через весь завод, нырнули через двое проходных ворот и подъехали к управлению НКВД города Киржач.

В комнате встречает нас старший лейтенант.

— Принимай ещё одну гадину, а я пойду спать. Утром свезём во Владимир. Займись им, пока рассветёт!

Пошатываясь, майор ушёл. Больше я его никогда не видел. А фамилия его — Морозов.

Хотел бы я встретить его сейчас? Нет, ни его, ни подобных ему встречать я не хочу! И не хотел бы я его встречи ни с одним честным человеком земли! Грубый, мерзкий, нечистоплотный разнузданный фашист и подобные ему не должны иметь места в обществе людей. Такие могут быть палачами при всех режимах и государственных формациях. Ничего человеческого в них не осталось, а звериное нужно убить навсегда.

Майор Морозов не вёл моего следствия, не судил меня, он только арестовал — как будто бы простой исполнитель, но он — самый настоящий соучастник злейших врагов нашей страны. Таким людям не место не только в органах правосудия, им не место на земле!

Как бы я хотел, чтобы таких людей больше не было, ведь они мерзки и страшны.

Следствие ведёт капитан, лётчик, очевидно, бывший работник Особого отдела в армии.

Среднего роста, худощавый, в хорошо отутюженном кителе. Грудь украшена тремя рядами колодок, говорящих о заслугах перед Родиной. Ботинки начищены до зеркального блеска. Речь вкрадчива, витиевата. Приятный тембр голоса, когда разговаривает на отвлечённые темы — о кинокартинах, книгах, и переходящий в хриплый визг, когда ведёт следствие. В эти минуты из скользкого, несколько слащавого он превращается в бесстрастно самовлюблённого самодура, с лицом, трудным для понимания. Уж слишком это лицо меняется в зависимости от складывающейся ситуации. Переходы от одного состояния к другому мгновенны, наигранность бросается в глаза своей безыскусностью. Никакого перевоплощения, конечно, не происходит, хотя он сам убеждён в обратном и даже несколько бравирует тем, что может, как ему кажется, так хорошо управлять собой. Не помогает ни игра глазами, которые излучают в одном случае тоску и безысходную печаль, как бы чрезмерную утомлённость, а в другом — немигающие, чуть-чуть прищуренные, но злобные, досадующие на весь мир. Не помогает и чрезмерная жестикуляция, идущая вразрез со словами, ни притворная, вымученная улыбка.

У меня всё время было ощущение, что он каждый день подолгу тренировался перед зеркалом, но, будучи человеком недалёким, не мог понять, что все его усилия сводились в конечном счёте к дешёвой, легко разгадываемой клоунаде. Вот бывает же человек, которому не удаётся казаться искренним даже тогда, когда он действительно искренне этого хочет. И это, очевидно, есть удел всех тех, кто во что бы то ни стало хочет вылезти из собственной шкуры, собственного или, вернее, личного, присущего только ему «я». А это «я», конечно, пишется не с большой буквы! Оно маленькое, уродливое, но циничное, наглое и злое. Злое от своей неполноценности, циничное и наглое, потому что это оружие тупости, оружие людей недалёких, но страшных по своей сути.

И вот в руки к нему попал я. Волею судьбы мне пришлось коротать долгие ночи с ним один на один.

Прошло одиннадцать лет с тех пор, как я впервые предстал перед следователем Розенцевым. Много воды утекло с тех пор. Страна пережила войны с финнами, с немецкими фашистами, с японцами. Десятки миллионов советских людей отдали свои жизни за Родину. Города и сёла наполнились десятками тысяч калек, была создана атомная бомба и сброшена на Хиросиму и Нагасаки, поумирали старики и выросли дети, создан лагерь социализма, но ничего не изменилось в формах, методах и приёмах арестов и ведения следствия, в вынесении чудовищных приговоров судов.

По-прежнему судят по доносу и заявлению своих же секретных осведомителей, по малейшему подозрению. По-прежнему заявления пишутся по заданию, под диктовку, так же выколачиваются признания в не совершённом. По-прежнему инсинуация, подлог находятся на вооружении. Так же, как одиннадцать лет тому назад, следователь свои самые нелепые предположения выдаёт за совершённое человеком. Не имея ни одного доказательства против человека, но имея перед собой этого человека, арестованного с санкции прокурора, он, следуя формуле «был бы человек, а дело найдётся» — этого человека он уже имел, оставалось «найти дело». И он ищет, создаёт, облекает его в форму законности.