Другие что-то закапывают в глаза, они слезятся, краснеют.

Всё это делается в «строгом секрете» не только от врачей, но и друг от друга.

В больнице они уже давно. У них связи с больничной обслугой — кочегарами, работниками кухни, уборщиками, санитарами. Эта категория обслуги состоит сплошь из так называемых «бытовиков» — воров, аферистов и т. д.

Уходить «мастырщикам» из больницы нет никакого желания. Здесь хорошо кормят, поят, здесь нет конвоя, надзирателей, работать не заставляют. Чего же ещё надо? А срок ведь идёт!

Один из моих сопалатников очень хорошо шьёт шапки и кепки. Материал поступает от заказчиков через обслугу. Через них же он получает деньги, папиросы, чай за сделанную работу.

Пачку чая он заваривает в одном-полутора стаканах кипятка, выпивает его, чертенеет, бесится.

В карты не играют, так как это карается немедленным списанием из больницы, нов домино режутся целыми днями, играя только на деньги.

За хорошие «рОманы» шляпник преподнёс мне кепку. «Мастырку» в больнице эти двое решили не делать, а сделать её в лагере месяца через два-три. А пока они заручились согласием главного врача использовать их в качестве обслуги. Принятое ими решение значительно облегчило и моё положение — исключило необходимость доложить врачу о «мастырках» и тем самым стать в ряды «стукачей». А решение мною было принято твёрдое — сообщить об их «самодеятельности». Я не мог примириться с тем, что люди, не отдавая себе отчёта, идут на калечение себя и не столько в случаях, когда они калечат свои руки и ноги, сколько тогда, когда они подвергают этому и свои глаза. Во имя предотвращения потери людьми своих глаз, я бы не остановился перед дилеммой стать стукачом, что в лагерных условиях карается весьма строго и беспощадно.

Через несколько дней меня перевели в палату подготавливаемых к операции. Палата большая, человек на десять. Все с глазными болезнями. Семь соседей по палате — шахтёры с обожжёнными глазами. Двое выздоравливающих — зрение им восстановлено. Они веселы, жизнерадостны — ушли от тьмы, ещё вчера окружавшей их.

Сегодня привезли лучшего бурильщика всего Интинского комбината. Лицо чёрно-синее от угля под кожей от взрыва «отказа», глаза, с обгоревшими ресницами и бровями, слезятся. Ничего не видит. Зарылся лицом в подушку, плечи вздрагивают от рыданий. Пришли его жена и пятилетняя дочка. Девочка не узнаёт отца, боится его, громко плачет. Жена в слезах, теряет сознание. Шахтёр скрипит зубами, стонет.

Врач Мохова успокаивает их, выпроваживая жену с ребёнком, говоря, что всё будет хорошо. Через две недели шахтёр левым глазом смог различать белые пятнышки домино. Лицо его несколько побелело. Ему одну за другой сделали несколько операций.

Воспрянул духом и я: Мохова вылечит и меня!

Длинные дни я коротал, составляя и вычерчивая диаграммы по просьбе Моховой. Она готовила докторскую диссертацию.

Завтра у меня операция. Побрили бровь, забинтовали глаз. Завтра я буду видеть, пусть не так хорошо, как правым глазом, но буду видеть. Пусть не читать, пусть только соседа, дерево за окном, но видеть. Как это много!

Наступило завтра и принесло мне великое горе.

Распоряжением начальника режима управления Интинского лагеря, заключённых с 58-й статьёй из вольнонаёмной больницы немедленно убрать — вне зависимости от состояния их здоровья.

И… убрали. Таким (с 58-й статьёй) оказался я один. А «мастырщики» остались!

Конвоир привёл меня опять в лагпункт-сангородок. Глазников там нет, как нет их и в других лагерных подразделениях. И, несмотря на обещание Моховой, что она меня не оставит, что она будет на лагерном пункте и даже сделает там операцию, что я буду видеть, меня ужо не радовало. Я этому не верил и был прав. Мохова, может быть, на лагпункте и была, но меня там уже не было.

Через две недели после выдворения меня из вольнонаёмной глазной больницы я был вызван в Абезь.

В ожидании этапа я дневалил у «художников». Откровенно говоря, завидовал Каплеру, Человскому, завидовал их здоровью и занимаемому положению.

В Абези, небольшом населённом пункте Коми АССР, расположенном в пяти километрах от Северного полярного круга, было сосредоточено шесть лагерных пунктов с общим числом заключённых двенадцать-пятнадцать тысяч человек. Все эти лагерные пункты были филиалами Интинского лагеря. Сюда направлялись заключённые, которым по состоянию здоровья было противопоказано работать в шахтах, лесоповалах или получивших тяжёлые физические травмы на производстве. Здесь же сосредотачивали людей преклонного возраста.

Внешне — это был лагерь, созданный как будто бы из чисто гуманных соображений для восстановления здоровья заключённых, а по существу, здесь концентрировали тех, кто уже не мог быть возвращён к труду — стариков и старух, лиц с хроническими, неизлечимыми заболеваниями, инвалидов и людей, потерявших трудоспособность на тяжёлых работах под землёй.

Но, несмотря на такой состав, все должны были работать на так называемых «лёгких работах», таких как плотницкие, столярные, кузнечные, малярные, штукатурные. Все эти виды работ, как ни странно это звучит, не были в номенклатуре тяжёлых, а потому отказ от них квалифицировался как экономическая контрреволюция — саботаж.

Очевидно, действующие в стране справочники, регламентирующие те или иные виды работ, к заключённым не относились. Вероятно, заключённые обладали особыми физиологическими данными, что давало право администрации считать кузнечную работу для заключённого лёгким видом работ.

Этапы в Абезь и из Абези следовали один за другим. В Абезь привозили сотнями человек, а из неё возвращали в Инту, в лучшем случае, десятками.

Сами заключённые называли этот «рай» — лагерем смерти, и не потому, что здесь были хуже условия, чем в других лагерях, а потому, что сюда направляли людей в какой-то степени обречённых. Сперва они поступали в Интинский санитарный городок, где был сконцентрирован квалифицированный (и числа заключённых же) медицинский персонал, где была стационарная больница. После проверки состояния их здоровья, попыток лечить и неудачных при этом, или невозможности что-либо сделать, их списывали в Абезь. Именно не ОТПРАВЛЯЛИ, а СПИСЫВАЛИ!

И естественно, что такой принцип комплектования этапов в Абезь многими рассматривался как последний тюремный этап в жизни. А потому и стало ходячим выражением «Ехать в Абезь» — значит, ехать в лагерь смерти, за деревянным ящиком, с биркой на левую ногу.

И скрывать не приходится, да и ни к чему скрывать то, что было. Многие и многие закончили здесь свой безрадостный жизненный путь. Не зря здесь на каждом лагерном пункте, в том числе и на шестом женском, были созданы специальные бригады по рытью могил. Кстати, это тоже относилось к лагерным работам.

В Абези никакого производства не было, а пятнадцать тысяч человек нужно было корми ть, одевать, лечить, охранять, «перевоспитывать».

Администрация лагеря изыскивала любые возможности, чтобы как-то занять этих людей.

Развернули строительство бараков, вахт, казарм для конвоя жилых домов в посёлке, клуба для вольнонаёмных, яслей для их детей. Создали швейные мастерские, деревообрабатывающий комбинат.

Всем строительством и ДОКом заправлял прораб Петкевич, присланный из Инты.

Поляк по национальности, дорожный мастер в прошлом, отбыл пятилетний срок за историческую контрреволюцию, прав выезда из Коми АССР не получил, вынужден был остаться в Инте. Тучный человек, хромой на правую ногу, ходил с толстой суковатой палкой. Человек с большим, чисто польским «гонором», немалыми знаниями и большим опытом в строительстве.

Прибыв в Абезь, я некоторое время совсем не работал, никуда не назначался как недавно потерявший глаз и ввиду крайнего истощения. Сидеть в бараке без дела было крайне тяжело. Неоднократно обращался к нарядчику с просьбой дать хоть какую-нибудь работу, чем вызвал его искреннее удивление. Просил об этом же начальника производства — старшего лейтенанта. Дошёл даже до начальника лагерного пункта майора Новикова и его заместителя капитана Саввина. Сетовал перед товарищами по бараку и нарам.