Одни из них — легкомысленные и как будто не особенно далёкие, другие — чересчур серьёзные, всегда унылые, вроде Токарева. Этих не любили — тоскливо и без них. Есть среди нас и весельчаки от природы, а может быть, веселятся они и наигранно — не поймёшь, — вроде грузина и Коли. Но с ними легче коротать время. А оно, несмотря ни на что, всё же тянется, как нескончаемая паутина.

Как правило, все говоруны и по любому вопросу, кроме вопросов, за что сидят, очевидно, сами об этом много думают и ничего путного придумать не могут.

А в целом все очень несчастные, сбитые с толку, потерявшие равновесие в жизни, потерявшие веру в людей, но пока что не в «вождя», не в «гения человечества». Они ещё и сейчас в него верят, на него ещё молятся, ему преклоняются, ему пишут. Пишут, что он обманут, что он один может во всём разобраться, пишут, что он один может возвратить им жизнь. Многолетний психоз не выветривается даже под ударами по самым больным и чувствительным струнам человеческой души. И получают ответы: «Ваше дело пересмотру не подлежит» или «оснований для пересмотра Вашего дела нет». И каждый раз за подписью прокурора по спецделам города Москвы, Ленинграда, Харькова, Киева; или прокурора, но не по спецделам, а военного или Верховного суда.

Эти ответы только укрепляют веру в «родного отца» — значит, до него не доходит, ему их не показывают, не дают. И эта непоколебимая вера в него, как ни парадоксально, воодушевляет людей, мобилизует их волю и энергию к жизни, к борьбе за жизнь.

«Лес рубят — щепки летят». Топор задел их, они упали. Но перед ними светлая от лучей солнца широкая просека — Он, любимый, дорогой учитель, отец, друг, гений, вождь. И они улыбаются, засыпая и видя сны, возвращающие их к семье, товарищам, к любимой работе, к солнцу, к СВОБОДЕ. И после этого напрягают они все свои силы, чтобы сохранить спокойствие и выдержку в тяжёлой борьбе за голубое небо, зелёный лес, за ветерок над полями, за ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ.

А вот пришла и зима. Днём в камере даже в погожие солнечные дни сумрачно. Прогулочный дворик занесло снегом. «Тротуар» чьей-то заботливой рукой регулярно, каждый день, очищается от снега и даже посыпается песком. Вдоль «тротуаров» выстроились валы снега уже в рост человека. Ходишь, как в траншее.

Хмурое небо давит, нависая белёсыми, а подчас свинцовыми тучами. Редко, редко сквозь них проглядывает, как в тумане, кроваво-красный диск солнца.

В камере день и ночь горит электрическая лампочка. От этого полумрака нависшие своды потолка напоминают тёмные уголки старинной деревянной церквушки. Свет лампочки из-за затянутой паутиной решётки создаёт впечатление мерцающей лампады. В такой церквушке двенадцатилетним мальчишкой, будучи учеником церковно-приходской школы, звонким детским голосом я читал на правом клиросе «часы» к ранней заутрене.

В конце декабря месяца 1937-го года, поздно ночью, вызывают всех из камеры и перегоняют в другую. Камера большая, совершенно пустая — ни кроватей, ни стола. Кто-то уже сидит на полу, кое-кто лежит на нём. Несмотря на ночь, никто не спит, все стараются разгадать, что всё это значит.

Рядом со мной заместитель председателя Николаевского городского Совета Сорель, а бок о бок с ним нумизмат из Армении Джалатян и профессор-историк Аватесян, а ещё чуть подальше — знакомый уже нам электрик Перепелица и дорожный мастер Струнин.

Как всегда, тихим голосом Джелатян приводит доводы за то, что нас готовят в этап. Спорить с ним не хочется, да и нет никаких к тому оснований. Ему приходилось сидеть в тюрьме и бывать в ссылке ещё до революции и потому, может, его интуиция сработает без ошибки.

Спрашиваю Сореля и Аватесяна о статьях и сроках. Оба имеют по десять лет. Осуждены Особым Совещанием к отбыванию наказания в исправительно-трудовых лагерях. Сорель «готовил покушение на Сталина», а Аватесян «готовил отделение Армении от Советского Союза». Как нам известно, Перепелица собирался «взорвать Харьковскую электростанцию», а Струнин «готовил крушение поезда Сталина».

Ничего себе подобралась Компания! Правда?

За окном ещё темно. Отсчитали двадцать пять человек и повели в баню, где выдали собственные вещи и отобрали всё тюремное. Имеющим только лёгкое летнее платье, выдали старые, «десятого срока», телогрейки. Последнее было воспринято, как предвещающее какие-то перемены. Предположения Джелатяна стали принимать реальную форму. В камере, куда нас возвратили после бани, остававшихся там двадцати пяти человек не оказалось, наверное, повели туда, откуда только что привели нас. Вместо них нас встретил фотограф. В углу камеры установлена табуретка, по бокам её возвышаются мощные юпитеры — фотографируют в анфас и в профиль, предварительно подвешивая фанерки с какими-то номерами на грудь, а по том на левое плечо. В который уже раз фотографируют; никак не поймём, зачем столько снимков?!

Всех пропустили через «игру на пианино» — так в тюрьме окрестили процедуру снятия оттисков пальцев. Скоро подошли остальные — мы оказались правы — их тоже водили в баню.

После «обработки» второй группы нас оставили в покое и в течение двух суток мы сидели в камере — нас даже не выводили на прогулку. А всего нас оказалось здесь пятьдесят три человека — троих привели несколько позже.

На третьи сутки вывели во двор тюрьмы, проверили по формулярам и погрузили в открытую грузовую машину. Поездка оказалась довольно неприятной — в особенности для тех, кто сидел у бортов машины. Сильный ветер со снегом испортили им «прогулку».

На сортировочной станции Вологды погрузили в допотопный пассажирский вагон. Таких вагонов я не видел со времён Гражданской войны. Внутри он оказался «салоном» без купе и каких-либо полок. Поперёк вагона, справа и слева стояли деревянные скамейки, прикреплённые к полу с узким проходом посередине, как в летнем маленьком кинотеатре. Очевидно, вагон предназначался для перевозки железнодорожных рабочих, проживающих вне Вологды. В противоположных концах вагона стояли две железные печки. Окна без решёток, но внутри забиты досками на высоту четырёх пятых окна. По непонятным причинам оставлены не забитыми нижние части окон. Надо полагать, что приспосабливая вагон для перевозки рабочих, кто-то забил их для тепла сплошь, до самого верха, а потом, с течением времени, нижние доски были оторваны, чтобы видеть, где едешь.

Около печек были подготовлены дрова для растопки и хороший кусковой уголь в железных ящиках. У каждой печки — увесистый совок, размером с хорошую совковую лопату, кочерга с длинной ручкой из толстого пруткового железа. Немного бы подлиннее — и ею можно было бы шуровать в топке паровоза.

Для конвоя в конце вагона — кабина из неструганных досок, с маленьким застеклённым окошком внутрь вагона (для наблюдения). Кабина, по всей видимости, сделана совсем недавно, как говорится, в последнюю минуту. В вагоне сильно пахло свежеструганной сосной.

Всё это настораживало и удивляло. Собрались везти «врагов народ» — и вдруг такая «сверххалатная беспечность» — отсутствие решёток, предоставление в руки «террористов» холодного оружия — совков и кочерёжек, наконец, — цивильная одежда на арестантах.

Может быть, на переследствие, в Москву? Может быть, дошло наконец до Сталина?! Всё ведь может быть!

Долго, долго наш вагон толкали взад и вперёд по бесконечным путям станции. Мы уже успели растопить себе печки, накалили их докрасна, согрели в вёдрах кипяток, разделись до нижних рубашек. Уже раздали нам сухари и по одной банке на четверых каких-то рыбных консервов. Выдали сахар — по три кусочка на двух человек.

Стало совсем светло. В окна видны здание водокачки, пакгауз, какой-то переходной мост через многочисленные железнодорожные пути, стрелки с фонарями, а кругом снег, до боли в глазах белый, а местами — пятнистый, залитый мазутом, засыпанный паровозным шлаком.

Манёвры закончились. Вагон прицепили к какому-то поезду. Наконец, свисток паровоза, толчок и вагон, медленно набирая скорость, пополз мимо вокзала, какой-то палатки, здания со стрелкой-указателем «кипяток», уборной, водокачки, каких-то сараев…