Не дождавшись от меня ответа, подошёл к девчатам.

— Ну, накупались, пора и двигать, а то засиделись мы. Подсохли, девахи? Тогда пошли!

И опять зашагали. Охапку цветов оставили на месте — они успели завянуть. На головах девчат появились венки из жёлтых цветочков.

Долго шли молча. И казалось, что милиционер сейчас думает о моём слепом кузнеце, о несправедливости и жестокости на свете. Что ж, думай, человек, думай! Долго тебе придётся ожидать ответа на твои думы.

К вечеру пришли в Ново-Селенгинск, к отделению милиции. Меня поместили в тёмную камеру. Ощупью добрался до нар. На верхних нарах началась возня. Кто-то упорно ковырял гвоздём бревенчатую стену и оттуда сыпалась пакля и небольшие щепки. Через некоторое время начались переговоры с соседней камерой. Там сидели женщины, в их числе и мои попутчицы Оля и Ксюша.

Конец разговора не дослушал, очевидно, сказалась прогулка. Я быстро и крепко уснул. Утром дали хлеб, сахар, кипяток.

Часам к десяти вручили обвинительное заключение. Каково же было моё удивление, когда из него я узнал, что привлекаюсь к уголовной ответственности за несоблюдение правил техники безопасности, повлёкшее за собой тяжёлое увечье.

Привели в суд. Здесь встретил слепого кузнеца Ерохина (его так до сих пор не освободили), молотобойца, Манохина, Ольховцева, Леонова, Торева — всего человек пятнадцать, привезённых с Гусиного озера на грузовике.

Показательный суд начался. Прежде всего, устанавливают, что литьё бронзы для кузнеца было делом не новым, это подтвердил и сам пострадавший. Затем долго выясняли причину взрыва. Настойчивые показания пострадавших и двух кузнецов, бывших свидетелями происшедшего, убедили судью и заседателей, что причиной явилось попадание воды в муфель.

На вопрос, кто же виноват, кузнец неоднократно отвечает, что он допустил ошибку, сунув по профессиональной привычке жигало сперва в воду, а потом в муфель.

— Выдал ли вам Сагайдак защитные очки и предупреждал ли, что мокрое жигало нельзя совать в муфель?

— Очков не давал, а что нельзя вводить воду в расплавленную бронзу — это я знал и без него.

— Я вас спрашиваю, предупреждал или нет?

— Нет, не предупреждал, так как кузнец это и сам должен знать, на то он и кузнец.

После речи прокурора и моей (от казённого защитника я отказался ещё в начале суда) — суд удалился для вынесения приговора.

— Именем… и так далее — суд установил, что обвиняемый Сагайдак грубо нарушил правила техники безопасности, выразившиеся в необеспечении пострадавших спецодеждой (о ней даже не было и речи, а пострадавшие как раз имели брезентовые фартуки и рукавицы) и очками, а также в отсутствии инструктажа. Обвиняемый виновным себя не признал.

Постановили: по статье 33, часть вторая, подвергнуть заключению в ИТА сроком на два года, присовокупив к оставшемуся сроку по статье 58–10.

Крайне интересна одна деталь этого решения суда, по которому новый срок — два года — присовокупляется к оставшемуся мне сроку по статье 58–10. Но ведь мне зачитывали решение Особого Совещания, в котором совсем недвусмысленно говорилось, что за контрреволюционную троцкистскую деятельность мне определено содержание в тюрьме со строгой изоляцией сроком на восемь лет, а совсем не по 58-й статье!

Неужели переквалифицировали? Но когда? И почему не объявили? Может, в результате этой переквалификации я и нахожусь в Промышленной колонии, а не в тюрьме? Странно! Очень странно!

Обратно до станции Загустай меня уже с другим милиционером подвезли на гусиноозёрской машине, а со станции проехали до Улан-Удэ на проходящем товарном поезде в тормозной будке кондуктора.

Приехали поздно вечером. Милиционер повёл меня в тюрьму. На мои просьбы отвести в Промколонию, он ответил:

— В колонию не велено — велено в тюрьму.

Оказывается, из суда человек может попасть в лагерь только через тюрьму!

Утром меня отвели в колонию. Пришёл как в родной дом.

Сразу же обратился за советом к начальнику УРЧ Анастасии Кругловой. Меня интересовал вопрос: какой документ будет мне выдан по окончании вновь полученного срока. Освободят ли меня, как отбывшего наказание, по 33-й или по 58-й статье?

Я думал, что если меня освободят по 33-й статье, тогда не имеет смысла опротестовывать решение Народного суда, лучше просидеть лишние два года и иметь чистый паспорт, чем добиться отмены решения и ходить по «жёлтому билету».

Круглова, извинившись, сперва обозвала меня круглым дураком, а потом настойчиво советовала опротестовать решение суда и даже обещала найти хорошего адвоката.

Адвокатом оказалась пожилая женщина-бурятка. С моего личного депонента перевели деньги в коллегию защитников и я при первой же беседе с адвокатом подарил понравившуюся её зажигалку и наборный мундштук. Договорились с ней, что сделаю портсигар с серебряной монограммой.

— Если добьюсь отмены решения суда — тогда подарок приму, — несколько раз повторила она.

Откровенно говоря, я не был доволен выбором Кругловой и не рассчитывал на успех.

А через месяц — вызов к лагерному телефону и поздравление с отменой приговора. Портсигар передал через Анастасию Круглову. На монограмме была выгравирована её фамилия с инициалами, а на внутренней стороне крышки слова: «Сила — не право, а слабость — ещё не смерть».

Основанием для отмены решения суда были — несвоевременное вручение обвинительного заключения, отсутствие следственных материалов (чисто процессуальное) и отсутствие у ответчика юридических прав работодателя.

Как я узнал позже, вторичное рассмотрение в новом составе привлекло механика Рудоуправления Колмозева к ответственности — его осудили на удержание в течение восьми месяцев двадцати процентов заработной платы. Решение суда он не опротестовывал.

Правосудие восторжествовало, преступник наказан, а слепой кузнец Ерохин продолжал отбывать наказание в лагерях, являясь полным инвалидом труда.

…Ещё свежи в памяти «Записки из мёртвого дома» Достоевского, «Сахалин» Чехова, с описанием тюремных ужасов царской России. Страшно становится от чтения этих литературных документов, созданных великими мыслителями русского народа. Но не меркнут ли все описанные ими ужасы перед злой и беспощадной участью слепого кузнеца Ерохина, перед такой же участью детей иркутской тюрьмы. Ужас кузнеца и этих детей в тёмной беспросветной методичности долгих лет. Единственная жизнь, данная им матерью, изувечена, изломана, исковеркана. Перед ними тёмная, беспросветная ночь и бездушные люди.

Чтобы написать: «Сижу за решёткой в темнице сырой» или «Отворите мне темницу», и в тюрьме сидеть не надо — это легко вообразить. Только непрерывными, бесконечными годами воспринимаются подлинные ощущения тюрьмы.

Варёный турнепс на первое и ложка овсяной каши-размазни или бабка, из пахнувшей керосином, на второе в обед, та же каша или бабка — на ужин и завтрак, да изредка — кусок трески, без передач и посылок со стороны, отнюдь не способствуют укреплению дёсен.

Цинга, привезённая из Норильска, прогрессирует. Дёсны кровоточат, шатаются зубы. Одного настоя хвои явно недостаточно для успешной борьбы с цингой, а витамин «Це», которым, по утверждению заключённых были: сальЦе, мясЦе, маслиЦе, куриное яйЦе, у нас годами не было и в помине.

А тут ещё образовалось дупло — очевидно, оголился нерв. Боль непрерывная, острая, доходящая до сердца.

Зубного врача в колонии не было, поэтому пытался вырвать собственными средствами, но это оказалось не так просто, как думалось. Зуб коренной, никак к нему не подберёшься — ни карандашом, ни петлёй. Толи дело передние — стукнул зубом о поставленный торчком карандаш, и он уже лежит как миленький, на ладони, лишь бы не промахнуться. А то ещё проще — завязал петлёй и дёргай, сперва потихоньку, а когда боль доходит до полного потемнения в глазах, посильнее, только — рывком, сильным рывком.

А с этим проклятым — ничего не поделаешь! Сперва беспокоило только горячее, потом — холодное, а последние две недели — и горячее, и холодное, и никакое.