Уже через десяток дней сотни людей потянулись в санчасть. Барак для больных переполнен. Появилась цинга, покрывая тёмными пятнами всё тело; кровоточат дёсны, шатаются зубы. Пришлось освободить ещё один барак за счёт дополнительного уплотнения жилых бараков — для заболевших дизентерией.

Живём, как звери, с тою лишь разницей, что звери избавлены от конвоя, коменданта, да и не работают в шахте.

Барак усиленного режима (БУР) пополняется людьми, не выдержавшими этой жизни, протестующими невыходом на работу, невыполнением норм, бросающимися на проволоку, имитируя побег, участились случаи членовредительства. Люди рубят себе пальцы на руках и ногах, делают «мастыр-ки» — искусственно растравляя раны, разными примочками вызывают острые заболевания кожи, глаз. На этот путь становятся не только «уркаганы», но и люди с чистой пятьдесят восьмой статьёй, так называемые «фашисты», «политика», «враги народа».

На помощь полчищам клопов приходят полчища вшей. Они ползают и грызут грязное, истощённое тело, они ползают по одежде, по нарам. Их уже не ловят, а просто стряхивают горстями на пол.

И вот за всеми бедами, уже изведанными нами, нагрянула ещё одна, самая страшная, вызвавшая вначале всеобщий восторг — объявили, что поведут в баню, и это обрадовало людей.

Но первый же поход охладил пылкие головы и преждевременный восторг, привёл всех к глубокому разочарованию и даже ужасу. В баню повели после работы со всеми вещами, что не было чем-то новым и неожиданным. Неожиданное было впереди.

Семь километров по снегу, хоть и с горы, почти бегом, после изнурительного рабочего дня, даже ещё здоровых и сильных людей — свалили на снег. Колонна в двести пятьдесят человек — весь барак — растянулась на километр. Людей подгоняют криками «Подтянись!», собаками, прикладами в спину, стрельбой над головой.

В баню запускают одновременно пятьдесят человек — больше она не вмещает. Остальные двести ожидают около бани своей очереди, тщетно ищут укрытие от ветра и снега. Мокрые от пота и не способные уже сопротивляться окоченению, люди жмутся друг к другу. Попрыгать на месте, потолкать друг друга, похлопать себя руками — нет сил. Все, кто ожидает бани — становятся кандидатами в стационар с плевритами, гриппом, фурункулёзом, обморожениями.

В бане отбирается вся одежда, обувь, головные уборы и отправляются в дезинфекцию, а голый человек направляется в моечную, где получает две шайки чуть тёплой воды. Хочешь — мойся, хочешь — гляди, но больше воды не получишь. В предвидении, что придётся на улице ожидать, пока моются остальные — люди больших претензий к малому количеству воды не предъявляют.

Кое-как ополаскивались из первой шайки, шли в предбанник, где парикмахер быстро выбривал все места, где у человека растут волосы. Голову стригли машинкой перед первым заходом в моечную. Постригшись и побрившись, человек обмывается из второй шайки, если не потерял жетончик, и одевается в «прожаренную» одежду. Приятно — одежда тёплая, даже горячая. А после этого — опять на улицу и ожидать, пока пройдут все партии. Измеряется это не минутами, а часами. Холод пронизывает до костей. Хочется спать, а ещё больше — есть.

Наконец, все «помылись», построились и — в обратный путь, теперь уже в гору. Путь ещё тяжелее, но хоть ветер утих. Стоит тихая морозная ночь, температура до сорока градусов ещё не опустилась, но близка к этому. Ниже сорока, при наличии ветра, наружные; работы и длинные переходы не производятся — такие дни актируются, люди сидят в бараках, а потом отрабатывают по воскресеньям.

Нас эти правила не касаются: семь километров не считается длинным переходом, а работаем мы под землёй, где вечно минус десять.

В наше отсутствие в бараке производилась санитарная обработка. Десятком паяльных ламп прожигали все места скопления паразитов, парные щиты были вынесены на улицу. Каждый брал по щиту и нёс в дальний угол зоны, где в кузовах шахтных вагонеток, наполненных кипящей водой, купал щит в два приёма — сперва окунал одну половину, потом другую.

Пока доносил щит до барака — он покрывался ледяной коркой. В тепле ледок таял, щит становился мокрым. Сушка щитов в основном производилась собственным телом.

Такая баня повторялась десять раз в течение трёх недель регулярно через день. Как две капли воды были похожи эти бани. Менялась только погода — то ветер без пурги, то мороз без ветра, то мороз и ветер. Вот почему первоначальные восторги сменились ужасом, а для многих — весьма печально. Одни лежали с плевритом, другие с воспалением лёгких, одни выздоравливали, другие — умирали.

Тех, кто пытался увильнуть от проводимого мероприятия, водворяли в карцер с выводом на работу, а после работы водили в ту же баню. Таким образом, хитрость не удавалась и человек не выигрывал, а явно проигрывал.

Народная пословица говорит: «Как бы не болела, лишь бы хорошо померла».

Вшей в лагере не стало, остались клопы, но в ограниченном количестве, как говорят — одиночки. После того что было до десятидневной бани, мы их не замечали. Ни в одном лагере потом с таким положением не сталкивался. А за обнаруженных вшей или клопов строго наказывали дневальных, бригадира, работников санчасти и даже людей, на ком находили вошь.

Вот уже четыре месяца изо дня в день — одно и то же. Шахта — барак и опять — шахта. Десять походов несколько разнообразили эту жизнь. Но повторения их всё же никто не хотел. Не хотел бы и я такой жизни с походами и без походов даже злейшим моим врагам.

Единственным преимуществом лагеря оставалось то, что в течение четырёх месяцев, за исключением десяти «банных» дней, мы не видели конвоя, не слышали «молитвы», а это много значило. И мы влачили беспросветную, чисто животную жизнь.

Много работали, мало ели, терпели наскоки своих начальников, огрызались и за это наказывались, ругались — и за это избивались.

А за проволокой раскинулись необъятные просторы голой, покрытой снегом тундры, до самого Ледовитого океана!

На командировку прибыла медицинская комиссия. На шахте вот уже в течение двух дней работы не ведутся. Бригада за бригадой проходят перед лицом этой комиссии.

Предстал перед ними и я — скелет, обтянутый кожей. Кровянятся дёсны, шатаются зубы, ноги покрыты тёмными пятнами. Осмотр закончился очень быстро. Меня даже не ощупывали и не слушали, как и многих. Ограничились общим визуальным осмотром, заглянули в рот, коротко спросили: «Давно?». Ответить я не успел. Явственно услышал: «Списать! Кто там следующий? Подходи!»

На следующий день колонна в двести человек двинулась в сторону Норильска — города будущего.

Шагаем в полярном ночном безлюдье. Крепкий мороз подстёгивает нас и конвой. Несмотря на добротные белые полушубки, меховые шапки и валенки первого срока, подшитые толстым войлоком, рукавицы мехом внутрь и наружу — конвой всё же убыстряет шаг, подгоняет нас рвущими ночную тишину, громкими окриками:

— Шагай быстрее!.. Подтянись!

Небо напоминает грандиозный планетарий. Звёзды над нами сверкают так ярко, что кажутся искусственными.

Через мгновение небо уже запылало всеми цветами радуги. Мы, как зачарованные, смотрим на это чудо природы — северное сияние. В небе творится что-то непонятное, потрясающее и таинственное. Гирлянды с причудливыми очертаниями и разнообразнейших оттенков — от ярко-красного до тёмно-фиолетового — сполохами пробегают по небу друг за другом. Гигантские радуги с красивой бахромой свисают с чёрного неба, то свёртываясь и исчезая, то вновь медленно развёртываясь и переливаясь разнообразием цветов и оттенков. То вдруг, закрывая полнеба, спускаются разноцветными полотнищами складок чудесного громадного театрального занавеса. Небо то розовое, то красное, то вдруг — чёрное — трепещет, дрожит, тает и вновь озаряется быстро меняющимися красками. Мощные вспышки белого пламени на горизонте сменяются заревом, как будто вот-вот поднимется солнце. Зарево медленно угасает, небо темнеет и вдруг вверх побежали ручейки бледно-зелёного цвета. Они взбираются всё выше и выше, меняя окраску, и как бы тонут в волнах плещущегося моря.