На разработку чертежей ушёл месяц упорного труда.

Приступили к изготовлению пилорамы в натуре. Трубник, Овсянников, Кошелев, Оберлендер, Миллер, Хрунков, Энтальцев, Васильев удивляют не только меня, но и надзирателей. Все вечера, до поздней ночи они в цехе. Нет такого узла пилорамы, который не претерпел бы в процессе изготовления ряд существенных изменений и против чертежей, и против образца — работающей пилорамы на Металлическом заводе. Как будто сговорились каждый день отмечать чем-то новым, оригинальным. Нет нужды конкретизировать всё, что внесли они в создание «Колхозницы». Это специальный вопрос. Но промолчать об этом было бы большой несправедливостью. Ведь не сговаривались мы, а работали вечерами, никто нас не торопил и не обязывал сроками, а мы спешили, никто нам за это ничего не обещал, а мы отдавали все свои силы, знания, умение сделать «Колхозницу» красивее, удобнее в работе, крепче.

И сделали. Без конструкторского бюро, без ОТК, без нормировщиков и сметчиков. Два месяца творческого горения, упорного труда — и пилораму начали устанавливать для опробования.

Каким большим стимулом для человека является правильно поставленная перед ним простая и понятная задача! Стремление осуществить её объединяет людей, роднит коллектив. И он стремится достичь этой цели, забывая о себе, думая лишь о том, что достижение её принесёт радость многим людям.

Полагаю, что меня не осудит читатель, если я работу коллектива над пилорамой назову подвигом, воспользовавшись рассуждением о последнем О. Гончара: «Есть подвиги такие, которые лежат на поверхности, всем видны, сразу взяты на учёт, а есть такие, которые совершаются совсем негромко, почти незаметно, наедине с собственной совестью. Мир о них не оповещён, медали за них не отлиты, носит их человек в себе как тайну души своей, как знак того, что и ты чего-то стоишь. И если есть за ним подвиг, то скорее внутренний, ни в каких реляциях не зафиксированный, подвиг скромной души, которая не раз самоё себя пересиливала, не раз над собой подымалась».

Пробный пуск на несколько дней омрачил нашу жизнь.

Обкатали пилораму вхолостую. Подаём первое бревно и вдруг — треск и грохот, пилорама запрыгала, словно пыталась оторваться от земли. Полетел чугунный противовес коренного вала. Отливка оказалась некачественной. Излом с пузырями и включениями формовочной земли. «Удружили» металлисты.

— Им печные дверки да вьюшки отливать, а вы им противовесы дали изготовить, — заворчал всегда спокойный и немногословный Кошелев.

Делаем два новых противовеса. Вместо чугунных — железные, наборные из пластин. Рубили восьмимиллиметровые железные листы, обрабатывали их на наждаках вручную пилами. Соединили пластины сквозными заклёпками в пакеты.

— Теперь не разлетятся, — сказал Грубник, предложивший такую конструкцию.

Через два дня пилорама приняла первые брёвна. Начали с самой лёгкой позиции — пилили на брус.

Пилит! Штабелюем тут же у пилорамы. Станины дрожат, поскрипывают. Подтягиваем на ходу растяжки.

К пилораме подходят Лермо, Серёдкин, Ведерникова, вечно улыбающийся, франтоватый Борисенко. Лермо смотрит на пилораму, подходит к штабелям брусьев, «простреливает» глазами прямизну — уж его-то не проведёшь. Обводит всех глазами, давая понять собравшимся вокруг рабочим из разных цехов, что нужно идти по рабочим местам и нечего здесь глазеть. В это время на вахте зазвенели на обед. Не зазвени звонок — неизвестно, чем бы закончилось любопытство людей, но вряд ли мирно — Лермо не терпит даже малейших нарушений, а тут уход с рабочих мест, из цехов!

Пилорама продолжает работать. Лермо не останавливает, хотя начался обед. Это нарушение не вызывает у него соответствующей реакции.

— Сколько можно распилить за смену? — первые его слова за полчаса, что он простоял у пилорамы.

— Бруса — кубов десять-одиннадцать, досок — кубов пять-шесть.

— Смените постав на доски, я подойду попозже!

Около четырёх часов дня подходит с Гаськовым и начальником ППЧ управления лагерей Бурят-Монголии.

— А всё-таки вертится, как сказал Галилей! — подходя ближе прокричал Гаськов.

— Сколько брёвен пропустили?!

— Надо подсчитать, сколько за неё можно взять, так, чтобы и недорого, и без убытка для колонии. Чем чёрт не шутит, может, придётся делать не одну. Ведь для колхозов — это просто находка!

— А сколько времени потребуется на разборку и сборку на новом месте?

— Два опытных слесаря полностью разберут её за полтора-два часа, а соберут — за пять-шесть.

— Даже и того меньше, гражданин начальник, — говорит Овсянников.

На другой день ворота зоны открылись, чтобы пропустить мотоцикл с председателем колхоза имени Тельмана.

— Поздравляю тебя, механик, и твоих мастеров тоже, — жмёт всем руки. — А ты не хотел делать. Плохо ты ещё их знаешь, а кому, как не тебе, знать своих мастеров!

— Сколько же тебе за неё заплатить?

— Восемнадцать тысяч, если не жалко. Можно сеном, только таким, как привозил в прошлый раз.

— Получишь деньгами, выставляй счёт. А сена тоже дам, но за это дашь мне мастера — ненадолго, на одну неделю — кормить буду и конвоя не надо, от меня люди не бегут!

Пилорама продана. Кошелев две недели пробыл в колхозе. Без конвоя. Посвежел и даже умудрился загореть.

— Дурак будет тот, кто от него задумает уходить. У него живут — дай боже всякому! Во всех хатах электричество, вода, радио, патефон. Хороший клуб, а ещё затевает строить новый. Кино три раза в неделю и картины не как у нас, а все новые, хорошие. А едят?! И не говори!

Этот короткий отчёт показателен. Ведь ещё только что кончилась война. Правильно говорил председатель — от него никто не побежит! Не хвастался!

«В жизни часто приходится делать то, во что не веришь и разыгрывать перед людьми комедию. Ведь отбывают воинскую повинность, снимают шляпу перед похоронной процессией, пожимают руку человеку, которому охотнее дал бы пощёчину и так далее». Это высказывание Ильи Эренбурга, как никакое другое, подходит для характеристики нашего начальника культурно-воспитательной части (КВЧ) Клавдии Григорьевны Ведерниковой. Милая женщина, мать двух прелестных девочек, с ними живёт мать мужа. Муж на фронте с первых дней войны. Она старшина по званию, образование — семилетка. Повседневные заботы, страх за мужа преждевременно состарили её.

Чувство своей беспомощности и полной бесполезности на занимаемой должности не покидало и сильно тревожило её. Трудно доставалось ей «разыгрывание комедии» воспитателя. И от нас она этого не скрывала.

Ей чуждо было высокомерие, грубость, презрительное безразличие к судьбам своих «подопечных». И это подкупало заключённых. Её просто любили и уважали, не за должность и чин, а как человека, видевшего в них людей.

И она это чувствовала, делала всё, что было в её силах, для облегчения нашей участи, как могла, скрашивала наши дни.

Мы с Медведевым часто с ней беседовали и она растерянно твердила нам о незавидной своей роли.

— Нужно много знать, чтобы понять человека, а он всегда очень трудный. И нет даже двух одинаковых людей. Каждый живёт и думает по-своему. Даже жулик, прожжёный рецидивист, как будто бы явный подлец, в зависимости от обстоятельств, может в конечном счёте оказаться хорошим человеком. Сколько он принесёт плохого людям, если этих обстоятельств не окажется, даже подумать страшно. А вот, как подойти к нему, как разгадать его, как помочь ему, вот этого-то я и не знаю. Мне говорят, что я должна каждого из вас знать, да я и сама понимаю, что это моя первейшая обязанность, а вот как это сделать, никто не говорит. Следить за вами, проверять каждый ваш шаг, ловить на взгляде, на нечаянно оброненном слове, ведь не это я должна делать. Так человека не узнаешь, его только обозлишь, отдалишь от себя. А от меня, к сожалению, как раз и требуют следить за вами, за каждым вашим шагом, убеждая, что в этом — суть моей работы. Я понимаю, что перевоспитание — благородная, почётная и гуманная цель. Но рекомендуемые штампы: для одних — нравоучения, для других — наказания, для третьих — окрик, не могут привести к желаемым результатам. Научить человека сознательно, везде и всегда быть человеком — это большой, тяжёлый и, я бы сказала, деликатный и почётный труд.