О подготовке этой акции мы, конечно, не имели ни малейшего представления, нас в это не посвящали и к участию не приглашали. Да вряд ли это готовилось загодя, скорее всё вышло стихийно, но довольно внушительно, если бы не было похоже на фарс в одном действии.

Чем это было вызвано, мы так и не узнали. Зачем им нужен был прокурор, которого они стогласо требовали с крыши, тоже осталось непонятным. Очевиднее всего, это было своеобразным подсознательным протестом против незаконных действий надзирателя, а может быть, и самого «воспитателя».

В камере с ними мы больше не были. Куда-то был переведён и их «воспитатель». Видимо, он не оправдал оказанного ему доверия, а мы, очевидно, были заподозрены в организации и подстрекательстве.

И всё же жаль ребят. Со многими из них мы сильно подружились. Мы не знаем, за что их посадили, они неохотно этим делятся и не любят этих вопросов. Подобные вопросы их настораживают — они замыкаются в себе и ты надолго, если не навсегда, лишаешься видеть их доверчивую детскую улыбку. А вот разговоры о маме, именно о маме, а не об отце, у многих вызывают непрошеные слёзы. В этих случаях они становились детьми и раскрывали всё то хорошее, чистое, не запятнанное злыми людьми, что в них ещё не успели вытравить из головы и сердца «воспитатели».

— Мамка у меня хорошая, добрая, а я, наверное, плохой!

— Чем же ты, Серёжа, плохой, почему ты так о себе думаешь?

— А ведь это я, в первую же ночь, как только вы к нам пришли, забралу тебя табаки не отдал, а ты ведь меня не обижал. Это мы вместе с Петькой деньги искали, а у вас их и не было.

— Вот ты взял у меня табак, а теперь жалеешь, что так поступил. А того ты и не знаешь, что я бы тебе покурить не дал, сколько бы ты ни просил. Теперь ты понял, кого жалеешь?

— А я тебя и не жалею, я себя. А тебя за что же жалеть? А что покурить бы не дал — тоже знаю. Меня мамка всегда била за табак, а я всё равно на неё не сержусь… потому что она добрая, потому что совсем не злая.

— А домой ты хочешь, Серёжа, к маме, ведь она, наверное, любит тебя и плачет, не зная, куда ты делся?

Ответа нет. Серёжа зарылся у меня в коленях и плечи его вздрагивают от рыданий. Это вместо ответа.

Что может быть выразительней такого ответа.

Но он уже стыдится своих слёз и, смахнув их грязным рукавом, неожиданно для меня заканчивает разговор:

— А вас, фашистов, нужно расстреливать… и… тебя тоже!

Подходит Петя и, шмыгая носом, не глядя на меня, тихо говорит:

— Дядя, расскажи про таинственный остров, ты же вчера обещал.

— Вчера обещал и вчера же рассказал, разве ты не слушал?

— А мы в карты играли и не слушали, а ребята говорят, что очень интересно.

— Второй раз рассказывать не стану. Если хочешь, расскажу про подводную лодку и про капитана Немо? Зови ребят!

…И начался пересказ «Двадцати тысяч лье под водой», с добавлениями от себя, выдумкой новых ситуаций, подчас несуразных и маловероятных. Рассказ сопровождает тишина. Сотни любопытных синих, карих, зелёных, как у кошки, и широко открытых глаз горят злыми огоньками, когда настигает героя беда, и щурятся от улыбок и смеха, когда герой побеждает, когда оправдывает их желания. Ручонки сжимаются в кулачки, чтобы помочь полюбившимся героям. Часами сидят и слушают.

Так могут слушать только дети. Так слушали меня в 1921-м году, тогда ещё комсомольца, ребята детского дома. Тяжёлый был год. Разруха. Голод в Поволжье; бросил сотни тысяч людей на Украину. Отцы, матери умирали, пухли от голода, а детей забирали мы в организованный нами детский дом. Государство помогало мало, было много других забот, да и нечем было помогать. С самого утра мы осаждали базары, выпрашивая щепотку пшена, полстакана молока, ложку подсолнечного масла для наших, мы их называли нашими, детей, а длинными вечерами рассказывали им сказки. И их глаза блестели в полутьме комнаты, освещённой коптилкой. Их ручонки тоже сжимались в кулачки, как сейчас у детей, потерявших родителей на фронте, в бомбёжках и пожарах.

Тишина настораживает надзирателя, он ежеминутно раскрывает волчок. Не выдержав, с грохотом открывает кормушку, а нетерпение малышей уже достигло предела.

— Говори, говори, дядя!

Кто-то подбегает к кормушке и плюёт в лицо любопытного стража. Окошко с грохотом захлопывается. Надзиратель даже не пытается найти виновного; он знает, что здесь не продадут, а неприятности могут быть большие. Лучше вытереть плевок и не знакомиться с содержимым «параши». От них ведь всего можно ожидать.

А ребята, вдоволь нахохотавшись, опять полны внимания, сочувствия и неудержимой злобы — в зависимости развивающихся событий по ходу рассказа и выдумки.

И ты чувствуешь, что они уже твои, ты их крепко держишь в своих руках, они пойдут за тобой, только позови.

Так дайте же уйти вместе с ними. Ведь это не преступники. Не карать их надо, любить и лелеять их надо. За всё то зло, которое причинили им, за то, что разлучили с родными, за то, что отняли отцов и матерей в неслыханной по своей жестокости войне.

Ведь это воск — бери и лепи то, что тебе нужно. Ведь это податливый, ещё не оформившийся человек.

А вот «они» этого не понимают, не чувствуют, что преступники не дети, а «они» сами — величайшие преступники. Сколько же хороших, славных ребят вы потеряли, сколько ещё загубили святых душ, пропустив их через стены иркутской тюрьмы, да только ли иркутской?!

Один вид этих детей-«преступников» привёл нас в неописуемое отчаяние, он потряс нас. Мы забыли своё горе, так как оно меркнет перед великим горем детей, нашего будущего.

Что же вы делаете, люди? Опомнитесь!

Мы были не в силах скрыть своё волнение друг от друга. На нас камнем обрушилась великая несправедливость, творящаяся в стенах тюрьмы. Нас мучила и пугала мысль о страшной жизни этих ещё не живших людей. Вместо открытых, наивных, приятных детских лиц, вместо чистых и ясных глаз, с удивлением и любопытством смотрящих на открывающийся чудесный мир, нас встретили злобные, хитрые и уже порочные лица, немигающие, наглые глаза.

От них уже с невероятным усилием можно было добиться только внимания, но не послушания. Что ожидает за стенами тюрьмы этих людей? Перед нами предстали детство и юность, лишённые какой бы то ни было помощи, юность, обречённая на неминуемую и скорую гибель. Ведь они выйдут из тюрьмы «калеками», с надломленной верой и приобретёнными в ней порками, именно в ней, а не до неё — и так всю жизнь. Ведь их ещё ничему не учили, им ещё неведомо различие между добром и злом. Они ещё не догадываются о том, что у них есть долг перед обществом, потому что это общество вместо помощи — отказалось от них. Это общество дало им в наставники тюремщика и в воспитатели — палача сердец и душ.

Не берусь утверждать, что увиденное в Иркутске было системой и что в других тюрьмах творилось подобное. Но некоторые факты позволяли всё же делать обобщения. Товарищи сталкивались в тюрьмах Киева, Харькова, Ростова с малолетками, а в Промколонии № 1 в Улан-Уде месяцами отбывали наказание ребята, не достигшие совершеннолетия.

После полуночи вывели из камеры Иркутской тюрьмы со всеми вещами. Значит, не в баню. Длинными коридорами, по ковровым дорожкам (дорожки в коридорах, очевидно, как и решётки на окнах, являются неотъемлемым атрибутом всякой тюрьмы), а потом вниз. Минуем второй этаж, спускаемся на первый и ещё ниже — в подвал.

Над головой нависают кирпичные своды. Ну и строили же в старину! Под такими сводами не страшна бомбёжка. Кажется, что на этих сводах можно было бы построить стоэтажный небоскрёб!

Пол подвала цементный, липкий и скользкий. По стенам течёт вода, собираясь лужицами в стоптанных тысячами людей местах пола. Полутьма. Подвал большой, а лампочка всего одна, покрыта густым слоем пыли и паутины. Людей немного — человек пятьдесят. Среди них Лаймон, так удачно дебютировавший в борьбе с уголовниками в церкви Бутырской тюрьмы, и инженер-электрик Войнилович, тоже из Норильска. Их этапировали вслед за нами, тоже самолётом и так же, как и нас — на Урал.