— Я?! Это я-то? Да ты что, товарищ начальник? Чокнулся? Меня!? Так я же вор, ты что, забыл? Тебе что, мало сроку своего? Даты… в рот меня… в инструменталку… заведующим!..

— Коля, я не шучу, да там и воровать-то нечего, что там возьмёшь, и у кого, у себя же!

— Так ты что? В самом деле меня в инструменталку?!

— Ну а ты думал как, трепаться с тобой буду, тоже мне, трепача нашёл!

— Товарищ начальник, а жалеть не будешь, это тебе говорит Колька, б…ь буду, не будешь! Да такой инструменталки, как у нас, нигде не будет. В рот меня…, если не сделаю! Лады, товарищ начальник… Когда?

— Сейчас, Коля, прямо сходу, не отходя от кассы!

У Коли горят глаза, он улыбается. Он, по всему видно, благодарен, но этика блатного, законника, не позволяет сказать «спасибо!» и он его не произносит вслух, только глаза его выдают. Они светятся неподдельной радостью.

Надоел ему костёр, надоели разговоры в КВЧ, переходы из бригады в бригаду, опасения получить лагерный срок, надоел сам себе и людям.

И стал Коля инструментальщиком на фабрике. Должность не противопоказана по статуту блатных, ведь это не работа, а должность.

Вначале работяги взвыли. Попробуй-ка не сдать инструмент в день его выдачи, попробуй принести его грязным, а о поломках или утере и не заикайся. Душу вымотает, заставит исправить поломку или достать новый, принимает и равноценную замену.

Пользуясь свободным хождением по всей производственной зоне, он, предупредив рабочих, исчезал из инструменталки на час, два, а то и на полсмены. Натаскал метчиков, свёрел, развёрток, измерительных инструментов, ключей, ножовок, линеек и рулеток, паяльных ламп и горелок, ящиками — разных болтов, гаек, гвоздей, шурупов, заклёпок и даже… микроскоп. Тут же в кладовой у него войлок и асбест, картон и резина, шланги, мел и канифоль, ремни и пакля, керосин и бензин. Откуда брал и как доставал — неизвестно. Вряд ли честным путём.

— Будь спокоен, товарищ начальник, тебя не подведу, не подведу и фабрику, — отвечал всякий раз, когда начинал его журить.

А через некоторое время сделал себе портсигар из алюминия с серебряной монограммой из двугривенного старой чеканки. Носился с этим портсигаром, как мать носится с ребёнком. У каждой матери её ребёнок — самый лучший в мире, самый красивый и умный. Так и у нашего Николая был не портсигар, а уникум. Нам казалось, что свой портсигар он не отдал бы ни за какие деньги.

Приятно было смотреть на человека, радующегося своему первому в жизни предмету труда. Не будет преувеличением сказать, что его восторг своим портсигаром был во много раз сильнее, чем от украденного чемодана в купе поезда дальнего следования.

И это было ценно, этот было большим шагом на его жизненном пути. Наш скептицизм, что «горбатого могила исправит», потерпел фиаско. Можно и должно над любым человеком работать, но не по форме, а по существу, ведь это человек и хорошее в нём должно побеждать плохое, потому что оно (хорошее) человечнее и сильнее, чем плохое.

В час дня мы обычно завтракали в конторе механика. На столе появлялся чайник с кипятком, чёрный хлеб, селёдка или жареная треска (в зависимости от того, что давали утром в лагерной столовой), пирожки или пончики (вчерашнее премиальное блюдо). Тамара, вольнонаёмный секретарь Муравьёва, приносила масло, иногда сыр. Приходила она вместе с экономистом цеха Марьей Захаровной, которая также приносила свою долю. Омётов открывал банку со сгущёнкой (получал по вредности, имея дело с химическими реактивами), Ермолович, Жаботинский делились домашним печеньем.

Чаепития проходили непринуждённо, обычно с каким-нибудь анекдотом (амплуа Абелевича), часто, как говорят, крутым, солдатским. Глубокомысленным философским изречением (это — по части Шмидта), какой-нибудь пикантной историей из жизни вольнонаёмного Норильска (неистощимым источником этих сведений была всегда к нашим услугам Тамара), Марья Захаровна — о тяжёлой доле женщин в лагере, о жене Косарева — Марии Викторовне Нанейшвили, работавшей в химической лаборатории и отбывавшей свой срок только потому, что она была его женой.

Вспоминали жизнь московскую, театры, музеи, артистов, заводы, семьи, детей, да мало ли было тем среди людей, понимавших друг друга с полуслова, одинаково придавленных прессом «правосудия».

И вот в один из таких завтраков заходит Коля, предварительно постучав в дверь. Эта традиция установилась без всякого с нашей стороны усилия, просто сама по себе, из уважения к «товарищам начальникам». Так, по крайней мере, нам тогда казалось.

В руках у Коли сковородка с шипящими на ней котлетами.

— Угощайтесь! Милости прошу к моему шалашу! Собственного приготовления, не лагерные, пальчики оближете и спасибо Коле скажете.

Не отказываемся. Берём каждый по котлетке. Тут же по какому-то делу зашёл Сергей Васильевич Моисеев. Котлетка досталась и ему.

Похваливая кулинарные способности Коли и вкусовые качества котлет, все мы, в том числе и женщины, быстро разделываемся с ними.

— Где ты достал столько мяса? — спрашиваю я, зная заранее, что на такие вопросы «законники» не отвечают и не любят их. Но полагал, что за актом угощения, что само по себе было нарушением неписанного устава, последует и некоторое откровение, как шаг дальнейшей измены «своим канонам». И я не ошибся.

— Не спрашивайте, начальники, будете шипеть, если скажу!

— Но всё же скажи, может быть, на этот раз и не «зашипим», всё же надо и честь знать, ты же нас угощаешь! — настаивает Ермолович — электрик фабрики с двадцатилетним сроком наказания.

— Ну ладно, так и быть, скажу. Это Жучка, я её ещё вчера пёрышком чикнул. Ну и жирнющая!

А глаза так и бегают, блестят, радуется, что угодил.

Женщин затошнило, но не вырвало. А мы на другой день с удовольствием доедали ласковую, большую дворовую собаку Жучку, прижившуюся на фабрике. Женщины нам не помогали.

Вот тебе и Николай! Накормил-таки собачатиной. Этот факт укрепил нашу веру в то, что путешественники в поисках Северного полюса действительно в тяжёлые дни питались таким мясом.

— Как вы смотрите на то, чтобы работать в комбинате на правах вольнонаёмного? Сейчас это можно сделать, но с одним непременным условием. Необходимо, чтобы сюда приехала ваша семья. Насколько нам известно, ваша жена тоже инженер, я не ошибаюсь? Так вот для неё у нас тоже найдётся работа по её специальности.

Такой фразой встретил мой приход по специальному вызову военный с тремя шпалами в петлицах, сидящий за большим письменным столом.

— Семью вызывать сюда не буду, даже если это повлечёт за собою продолжение моего срока. Достаточно того, что я уже здесь. Меня можете использовать на любой работе, хорошо бы, конечно, по специальности. Безусловно, работать на правах вольнонаёмного намного лучше, чем под конвоем, но, простите, меня удивляет ваш вопрос. Неужели требуется согласие заключённого для освобождения его из-под конвоя? Ведь не спрашивали же меня, когда сюда везли! Просто взяли и привезли!

Отвечая так, я думал, что затеянный оперуполномоченным разговор не случаен. Или убедились, что я не виноват, или это реакция на письма жены и мои заявления начальнику комбината товарищу Завенягину с просьбой об использовании меня по специальности инженера-механика.

— Крайне сожалею, что вы настроены отрицательно к нашему предложению и предупреждаю, что такого случая может больше не представиться, подумайте об этом, у вас для этого есть время. Надумаете — сообщите!

Разговор происходил в оперативном отделе управления Норильскими лагерями, куда я был приведён под конвоем с фабрики.

Через две недели я был опять доставлен туда же, но разговор уже шёл совсем в другом плане, без всяких условий и в достаточной степени категорично.

— Вы поедете на уральские заводы. Идёт война, на заводах не хватает людей. Готовьтесь к отъезду!

О предстоящих этапах никогда нас не предупреждали, всегда это делалось неожиданно, а тут вызвали, сказали куда, и даже назвали причину, как будто извинялись, что побеспокоили!