В одном из разговоров с Денисенко я узнал, что одежда, которую он носил, им очень легко была приобретена в Германии и что он очень жалеет, что взял её тогда очень мало, несмотря на неограниченные возможности. По словам же молодого Полозова и Антонова, Денисенко привёз из Германии одежды столько, что ему и его семье хватит на всю жизнь. Но не в этом дело. Мало ли что говорят люди — на каждый роток ведь не накинешь платок. Дело совсем в другом.

— Многие отправляли в Россию целыми машинами, — говорил Денисенко, — а я вот сглупил. Поехать бы туда ещё раз, теперь таким бы дураком не был!

Зная, что с этим у нас сильно боролись и за это сильно карали (я много встречал заключённых в лагерях, осуждённых именно за мародёрство), я не мог удержаться, чтобы не назвать вещи своими именами.

— Ведь это же мародёрство, товарищ Денисенко, такие факты не являются украшением советского офицера.

Последняя фраза послужила следователю основанием «пришить» мне ещё одну клевету — «клевету на советское командование».

Букет «доказанных преступлений» позволил следователю закончить следствие с обвинением меня по 58-й статье, часть 1-я (контрреволюционная агитация).

Можно было бы обо всём этом не писать. Уж очень всё мелко и шито белыми нитками, не умно, крайне неубедительно и бездоказательно. Но не написать я не мог.

Мне хотелось продемонстрировать, как можно при известных обстоятельствах делать из мухи слона, а из ничего — государственного преступника.

Нельзя не отметить и того обстоятельства, что 1948-й год ничем не отличался от 1937-го года, разве только тем, что в 1948-м году добавились те, кто выжил, а так же широко вошедшее в практику судов обвинение в измене Родине.

Жена пригласила в качестве защитника известного московского адвоката. И я, и жена считали, что он поможет в суде доказать мою абсолютную невиновность. Необходимость защиты усугублялась ещё и тем, что я был настолько терроризирован, измучен следователем, что уже неспособен был логически мыслить, у меня не хватало слов, эрудиции и сил для самостоятельной защиты.

Мы ещё продолжали верить, что «наш суд, наше правосудие всегда стремится оградить общество от преступников» и «принимает все доступные ему меры, чтобы не был осуждён невиновный».

Мы полагали, что адвокат поможет суду, что он покажет правосудию, кого они судят, что он встанет на страже моих интересов, тщательно подберёт и доложит суду всё, что может служить полному моему оправданию.

Нам казалось, что адвокат проверит и вскроет всю несуразность цепи обвини тельных доказательств следственной стряпни, вскроет предвзятость следствия, покажет наличие элементов ничем не завуалированной инсинуации, что он заставит заговорить свидетелей, наконец, что он поговорит со мной, поговорит с людьми, которых отказался опросить следователь, несмотря на мои многочисленные просьбы.

Можно было думать, что даже если ему, адвокату, самому покажется, что я в чём-то виноват, он всё равно будет искать доказательства моей невиновности, хотя бы для того, чтобы устранить всякую, даже малейшую возможность грубой, непоправимой судебной ошибки.

Нам казалось, что именно это и только это необходимо от него суду, что только это, а ни что иное поручено ему как защитнику, адвокату, юристу.

Но как же я был поражён, когда увидел, что все мои надежды навеяны идеализмом и далеки от действительности.

Оказалось, что одно дело — общие декларации и совсем другое — реальность. Я сразу же не только усомнился, но и утвердился в глубоком убеждении, что суд недалеко ушёл от приёмов следствия, он так же штамповал «преступников» и совершенно был далёк от принятия каких-либо мер, чтобы не совершить самое страшное из страшных преступлений — лишить свободы невиновного.

А защитник? Не берусь говорить обо всех, передо мной был один и если он типичен, а в этом сомнений мало, то можно не ошибаясь присоединить его к кругу людей, опозоривших на многие годы наше правосудие.

Никаких законных ходатайств он суду не предъявил, а их у него было предостаточно. В суд не были вызваны свидетели защиты, а все свидетели обвинения находились в зале заседания, а не вызывались по одному, как это предусмотрено процессуальным кодексом. Жена и дочь в зал допущены не были, хотя суд являлся, по заявлению председательствующего, открытым и даже показательным.

Со следственными материалами адвокат знакомился за десять минут до начала суда. Он не успел даже его перелистать, даже не прочёл полностью обвинительного заключения.

Со мною, своим подзащитным, он встретился лишь за пять минут до начала судебного разбирательства.

В результате защитник ограничился невнятной пятиминутной речью и просьбой к суду учесть, что инкриминируемые мне обвинения столь незначительны и караются всего шестью месяцами заключения в исправительно-трудовых лагерях.

Есть ли основания сказать о нём, что он ещё страшнее следователя и судьи? Безусловно, да и только да! Судьи и следователи в ряде случаев были людьми далёкими от порученного им дела, большинство из них не имели никакого юридического образования, чего нельзя сказать о защитнике Аввакумове. Он юрист, изучал римское право. Без сомнения, знаком с речами судебных ораторов Франции XIX века в политических и уголовных процессах, человек грамотный, эрудированный. Он мог бы не только защитить меня, но и дать наглядный урок суду и следствию. Но он этого, к сожалению, не сделал. На его совести остаётся навсегда неприглядность его поведения в совершившемся судебном фарсе и явное соучастие в нарушениях законности.

Простая и глубокая мысль законодателя, что и адвокат, защищая, и прокурор, обвиняя, оба отстаивают интересы народа и государства, была грубо нарушена.

Суд вынес решение отправить меня в лагеря сроком на десять лет, а по отбытии наказания поразить в гражданских правах ещё на пять лет.

Все обвинения, которые мне предъявил следователь, были слово в слово повторены судьёй. Все формулировки следователя «моих преступлений» были повторены председательствующим и прокурором без каких-либо коррективов, дословно, с листов следственного материала. Суд совершенно не интересовало порученное ему дело, чувствовалась какая-то спешка, ничем не прикрытая суетливая торопливость, и абсолютное безучастие к судьбе обвиняемого.

Лица судьи, заседателей, прокурора говорили: «до чего же это всё надоело, одно и то же, каждый день, в течение десяти лет! Враги, враги, враги!.. Ничего нового, свежего!.. А тут ещё свидетели запоздали, судебное разбирательство началось позже намеченного. Когда теперь попадёшь домой, во Владимир?!»

В приговоре суда говорилось, что выездная сессия Владимирского областного суда в городе Киржач в составе: председательствующего — члена областного суда Семёнова, народных заседателей Котова и Стефанова, с участием прокурора Куркова и адвоката Аввакумова (Авраамова?) при секретаре Марьяновой, рассмотрев в ОТКРЫТОМ (курсив мой) судебном заседании дело по обвинению…

…Если открытое, то почему же не допустили жену и дочь? Для кого же открытое? Для меня, судей, свидетелей, прокурора?

А далее в приговоре сказано: «В 1937-м году исключённого из членов ВКП/б/ за контрреволюционную троцкистскую деятельность… (На самом деле, я был исключён Московским комитетом ВКП/б/ спустя три месяца после моего первого ареста с формулировкой: «Исключить как арестованного». Даже не осуждённого, а АРЕСТОВАННОГО органами НКВД.)

Не заинтересовало суд и моё заявление об этом. А ведь с процессуальной точки зрения — это уже достаточный повод если не для полной кассации приговора, то, по крайней мере, для вторичного рассмотрения, направленного на исправление клеветы и извращения решений партийных органов.

В приговоре говорится, что: будучи студентом Московского Высшего технического училища в 1925-27 годах примкнул к троцкистам, а затем активно занимался антисоветской деятельностью, за что был осуждён по статье 58–10, часть 1-я к восьми годам тюремного заключения.