Плохой пример оказался заразительным. Несмотря на мои предупреждения, что предпринятая мною операция весьма болезненна, всё же пять человек из бригады добровольно подвергли себя этой экзекуции.

Возвращались в тюрьму в сумерки. Шли очень медленно, и потому, что устали, и потому, что обратно пришлось нести инструмент и вместо лошадей — везти походные кухни и повозки с посудой. Почему всё это хозяйство нельзя было оставить на площадке — остаётся непонятным и по сей день.

В тюрьму пропускали очень долго. Шёл обыск — искали что-то в карманах, шапках, за пазухой, в ботинках. Что искали, зачем искали и кому всё это было нужно, знал один бог и начальник тюрьмы.

— Кто брил? — придрался ко мне надзиратель.

— Никто меня не брил, сам, гражданин надзиратель, немного побрился! — невозмутимо ответил я.

— А где бритва? Давай её сюда!

— Не бритвой, гражданин начальник, бутылкой!

— Какой бутылкой? Где она?

— Извини, гражданин начальник, не бутылкой, а донышком бутылки. Побрился и выбросил, не знал, что у вас нет бритвы, завтра, если прикажете, принесу!

Все шесть человек провели ночь в карцере. Восприняли мы это как должное и неизбежное, вот почему и разговор наш с надзирателем носил довольно несерьёзную форму и был далёк от того, что именуется вежливостью.

В течение целой недели работаем у моря. Час работы и минимум полчаса отдыха, никаких криков и угроз. Всё это удивляло и радовало нас, Люди заметно окрепли, порозовели, стали подвижнее, исчезла апатичность, появились улыбки, шутки и подчас задорный смех.

Дружно валили лес, корчевали пни, сложили километровой длины дамбу, спланировали всю площадку. А через десять дней аэродром был готов, правда, без бетонного покрытия.

На этом закончилась вольготная жизнь. На одиннадцатый день на работу не повели, объявили днём медицинского осмотра. Было это чисто формальным выполнением какого-то распоряжения с материка. Всех спрашивали: «на что жалуетесь?» — и никого не выслушивали до конца. Несколько внимательнее осматривали только тех, кто заявлял о невозможности выполнять физическую работу.

После процедуры осмотра вызвали всех бригадиров в канцелярию тюрьмы (не так давно мне пришлось побывать в ней). Здесь объявили нормы на земляные и строительные работы. Предупредили, что невыполнение нормы будет рассматриваться как саботаж. Предварительными мерами наказания обещали уменьшение хлебного пайка, карцерное содержание, оставление на объекте до выполнения дневного задания, а для злостных — суд и дополнительный срок по статье за экономическую контрреволюцию.

Разбили всех на две колонны. ()дну стали водить на старинное монашеское кладбище для проведения предварительных земляных работ — рытью котлованов для фундаментов будущих зданий. Многие сотни гробов были вырыты на старом кладбище и куда-то вывезены. Надгробные камни, кресты, плиты складывались здесь же, на площадке, в штабеля.

На месте кладбища намечалось построить детский сад и ясли для детей тюремного надзора.

Против такого мероприятия возражать было нельзя, дело несомненно нужное, а вот почему для этого выбрана площадка кладбища, зачем было сносить старинную кладбищенскую церковь и колокольню, построенные несколько веков тому назад и несомненно представлявшие архитектурную ценность — вот это оставалось совсем непонятно. А свободных площадей вокруг было хоть отбавляй.

Проект и рабочие чертежи этих зданий делали заключённые инженеры-строители и архитекторы в одной из камер, где вместо коек стояли чертёжные столы.

Вторую колонну, в том числе и мою бригаду, водили далеко в лес на дренажные работы вокруг четырёхэтажных, только недавно выстроенных кем-то корпусов новой тюрьмы. (Проект её также делали заключённые.)

Новая тюрьма большая, в четыре этажа, с громадным подвалом. Грунтовые воды залили этот подвал, мешая окончанию строительных работ. На устройство дренажа вокруг всего здания и были брошены несколько бригад.

Тюрьма была сделана по последнему слову тюремной техники и соответствующих требований. Все камеры — только одиночки, с привёрнутыми к стенке металлическими откидными койками, металлическим маленьким столиком и табуретом, заделанными в цементный пол намертво. На каждом этаже — отдельный душ. На окнах — решётки и стёкла из матового, небьющегося стекла.

Около тюрьмы — крошечные квадратные прогулочные дворики, отделённые друг от друга сплошными металлическими стенками в два ряда с полуметровым промежутком между ними. Над стенками натянута колючая проволока, а над двориками нависает железный мостик для постоянных часовых.

Надо полагать, что в функции будущих часовых заранее заложено наблюдение не только за заключёнными, но и за надзирателями, приводящими этих заключённых на прогулку. Не разговаривает ли последний с врагами, не передаёт ли им что-либо. А, впрочем, всё это досужие домыслы, никто ничего не знал и не мог даже догадаться, для чего всё это городилось. Понятным осталось лишь одно — люди изощрялись в создании способов изолировать человека от всего мира и друг от друга.

Здесь работали две недели. У многих возникла мысль, а не для себя ли мы стараемся. Вот закончим строить тюрьму, а потом нас же в неё и опустят.

С работы возвращались «домой» к девяти, а то и к десяти часам вечера, так как установленные нормы удавалось выполнить только за счёт увеличения продолжительности рабочего Дня.

И всё же оставалось неразгаданным, во имя чего люди, которые годами сидели в одиночках или по четыре-шесть человек в камере, которые годами, кроме дежурного надзирателя никого не видели, люди, которых в целях строжайшей конспирации водили в баню только ночью, которых подвергали искусственному питанию при голодовках, которых по поводу и без всякого повода гноили в холодных и мокрых карцерах, вдруг обрели видимость человеческого обращения, неожиданно обрели воздух и солнце, увидели лес и птиц, широкие просторы моря, обрели друг друга.

Разгадка оказалась не за горами. В одну из глухих ночей, после почти месячного «праздника», через кормушку громким голосом объявили:

— Подъём! — а вслед за этим: — Выходи с вещами!

Двор тюрьмы залит огнями прожекторов. В двигающихся лучах этих прожекторов сверкают и как бы купаются купола соборов и церквей. Ничего не скажешь, зрелище достойно кисти художника.

Стаи потревоженных чаек с громким криком кружат над людьми в бушлатах и телогрейках. Весь большой прямоугольник двора окружён двойным рядом конвойных войск с ружьями наперевес. Своры собак волчьей породы с лаем рвутся из рук хозяев-собаководов. Не удержи на поводке — и она схватит за горло любого в бушлате.

В одном углу площадки, под ярко горящими электрическими лампочками, установлены столы. На них — высокими стопками уложены папки с формулярами. А в формулярах — фотографии в анфас и профиль, отпечатки пальцев, учётные карточки, краткие характеристики о поведении с перечислением наказаний за нарушение тюремной дисциплины.

Громкими голосами, перекрывающими приглушённый шум многоголосой толпы и резкие крики не вовремя разбуженных чаек, требуют назвать фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, срок, кем и когда осуждён.

В ответ слышатся произносимые фамилии, имена, отчества. На вопрос — кем и когда осуждён — ответы не «чёткие», явно не удовлетворяющие ведущих перекличку. В карточке значится: «осуждён Особым Совещанием», а ответ звучит вызывающе и злобно: «никто не судил», «суда не было». Таких ответов много. Но большинство всё же отвечает, как записано в формуляре: «Особым Совещанием», «тройкой», «Верховным судом», «Военным трибуналом». Да и следовало ли «протестовать» перед исполнителями?!