— Да эти доказательства были бы всё равно бесполезными, раз уж ты здесь! — заявил мне следователь Розенцев при первой же встрече с ним. — Если ты арестован, будучи совсем невиновным, то ты виноват уже в том, что арестован. Пойми, что теперь от этого ничего не изменится!

Я понял, что доказательством моей виновности для следователя Розенцева является уже одно то, что я «поступил в тюрьму». Не арестован, не водворён в тюрьму, а «поступил». И всё же, как ни убедительно доказывал мне следователь, что для него достаточно одного моего «поступления» в тюрьму, для вынесения приговора этого оказалось далеко недостаточным. Потребовалась необходимость иметь какие-либо факты, документы, подтверждающие, что я «верблюд».

Короче говоря, нужно было «Дело».

— Был бы человек, а дело найдётся! — игриво улыбаясь, говорил Розенцев. — Документы у нас есть, а если недостаточно или есть, да не все, то они будут! Поверь мне — бу-ду-т!!!

И совсем не важно, какие документы. Конечно, лучше надуманные, предвзято подготовленные, то есть поддельные, — они ценнее подлинных, так как специально изготовлены для нужд именно данного дела. Ведь такое доказательство ценнее и точнее подлинного. Оно даже упрощает дело, если умело сфабриковано. Оно не вызывает в суде разноречивых толкований, так как создавалось по заранее подготовленному тексту людьми, искушёнными в этом занятии. А поэтому и не случайна эта крылатая, циничная, наглая фраза всех следователей: «был бы человек, а дело найдётся!»

Поддельный документ, вынужденное показание свидетеля или донос секретного сотрудника (сексота) предпочтительнее подлинных ещё и потому, что они переносят мысли следователя в абстрактно-идеальный мир, скрывают его от нашего реального мира, в котором, как правило, всегда много ненужного для дела, наносного, пугающего, а это, как известно, усложняет его, требует дополнительных размышлений над делом, сопоставления фактов, различных дат, событий, обстоятельств — что чрезвычайно затрудняет людей в судейских мантиях из «троек», «особых совещаний», «трибуналов», «судов». Нужно читать дело, находить зерно, изобретать формулировки. А приговоры ведь выносятся не отдельным людям, а спискам людей. И поддельный документ, клеветническое показание, вынужденное, под диктовку написанное признание подследственного, или показание свидетеля, а чаще своего же работника, становится для всех спасительной палочкой-выручалочкой.

Дел было много, следственным органам верили, а в подлинности документов не сомневались, а потому — «простите нас, если немного наблудили», «конь на четырёх ногах — и тот спотыкается», «кто не работает — тот не ошибается» — так выглядит их невнятное бормотание сегодня. И, как это ни парадоксально, такой неубедительный лепет воспринимается некоторыми людьми, как достаточное оправдание творимых беззаконий.

«ХРАНИТЬ ВЕЧНО» — крупными буквами вытеснено на заглавном корешке «моего дела», да и не только моего.

Кто же вёл это «дело»? Что представлял из себя следователь Розенцев? Кому было вверено решение судеб людей? От обращения к нему с эпитетом «товарищ следователь» он отучил меня сразу же, заявив, что «гусь свинье не товарищ» и «твой товарищ в Брянском лесу».

Оказывается, точка зрения следователя не совсем разошлась с высказанным мнением надзирателя, разрезавшего мне хлеб при «вступительном» обыске, как в части, касающейся Брянского леса, так и в том, кто кому товарищ. Непонятным пока оставалось только то, кого они копировали, да ещё — кто же из нас в конечном счёте гусь, а кто свинья. Разрешению этого маленького недоразумения с достаточной степенью убедительности помогли развернувшиеся за этим события.

Добавить к этому остаётся только то, что лексикон следователя не имел даже малейшей тенденции к обогащению в течение всех трёх месяцев моего близкого с ним знакомства. Не стану подробно описывать его внешность (она часто бывает обманчива). Скажу лишь, что был он на голову выше меня (конечно, имеется в виду только его рост), достаточно широк в плечах, с длинными как у гориллы руками и громадными кулаками — точно пудовыми гирями — ждущими своего применения. Прежде чем задать какой-либо вопрос, он сильно прищуривал светло-серые, почти белые, глубоко сидящие и неестественно широко расставленные, перебегающие с предмета на предмет глаза, создавая впечатление, что он пристально и напряжённо что-то разглядывает вдали от себя — то на полке, то поверх моей головы на стене. Чувствовалось, что это не физический недостаток, а выработанный продолжительной тренировкой рефлекс — произвести впечатление человека, силящегося сосредоточиться от якобы присущей его характеру слабости — рассеянности. После этого фарса проводил рукой по глазам, как бы освободившись от всего мирского, брал себя в руки, настраивался на проведение объективного исследование свалившегося на него нелёгкого и запутанного вопроса. Но эту наигранность и балаганное актёрство сразу же выдавал, как только оказывался в обществе зашедших в кабинет к нему кого-либо из коллег, начальника или машинистки. Он уже не щурился, не водил рукой по глазам, не паясничал — становился обыкновенным человеком, со всеми своими недостатками и достоинствами. Он шутил с машинисткой, вспоминал и анализировал эпизоды вчерашней охоты в Подмосковье, смеялся над смешным, матерился как сапожник старых времён, проливному дождю, застигшему его где-то, подобострастно лебезил перед начальником следственного отдела. Был тем, кем был на самом деле.

А в натуре он был чиновником, который в точности, по его личному заявлению, соблюдал все законы, предусмотренные процессуальным кодексом и никогда (это уже по моему впечатлению) не противился воле своего начальника, не являясь каким-то исключением среди своих коллег. Зафиксировать уникальность его персоны было бы по меньшей мере преувеличением и крайней несправедливостью, так как покорность перед волей и желанием своего начальника была не типичной чертой только его характера, а подавляющего большинства следственного аппарата того времени. И не случайно все они были так похожи друг на друга, как близнецы — и методами, и формами допроса, и результатами следствия. Покорность давалась им, очевидно, без особых усилий и напряжения. Да, почему бы и не так? Они хорошо знали, что чем больше сфабриковано дел, тем больше рабочих часов в их табели. Ночные часы оплачивались особо, с ощутимой денежной надбавкой. Чем больше законченных дел, тем больше поощрительных за каждое «благополучно» оконченное следствие, именно «благополучно», с «разоблачением» «врага народа», с признанием самого подследственного, и всё это в короткий срок. Последнее также было немаловажным фактором его деятельности. Да оно и понятно! «Врагов народа» было очень много, тюрьмы переполнены до отказа, аресты производились гораздо быстрее, чем велось следствие. Нужно было спешить! Чем скорее закончено следствие, тем лучше для следователя, да неплохо и для начальника отдела — вышли на первое место в соревновании!

Всё это они знали хорошо, об этом им говорили, этому их учили. И он — Розенцев — привыкал к мысли, что его работа направлена на разоблачение действительных врагов народа. Он уже исключал возможность ошибочного подписания прокурором ордера на арест. Ему было до предельности всё ясно и понятно. А возникающие иногда сомнения в виновности подследственного он тщательно глушил в самом их зародыше, объясняя это своей мягкотелостью, усталостью и чуть ли не преступлением. Минуты «слабоволия» он тщательно скрывал от товарищей-коллег, от друзей и даже от жены.

Разобраться в деле, да к тому же в сжатые сроки, значит, представить на утверждение и приговор судей материал сырой, так как доказательств никаких всё же нет. Такое дело даже невзыскательными судьями может быть возвращено на доследование или прекращено за недоказанностью улик.