Стоило это, надо сказать, не так уж и дёшево. Ушли все деньги Каплера, пара сапог, туфли и три пары шёлковых чулок Человского. Теперь уже не выводили для обменной операции в тамбур — пользовались для этого просто кормушкой. Конвоир не оглядывался и не торопился мгновенно припрятать переданное нами.

Надо полагать, что начальник конвоя был при этом не только невольным свидетелем, но и активным участником. Взамен вещей французского производства, мы получали в основном продукты, которые были заготовлены для нас ещё в Москве (махорка, хлеб, консервы, сахар).

Мы не философствовали и не пытались подводить мораль установившимся отношениям между «врагами народа» и «неподкупным» конвоем. А конвой был полностью гарантирован, что «сделка» с нами не станет достоянием прокурора. Они хорошо знали, что тюремная этика была гораздо сильнее их понятий о честности. Она не позволит продать того, кто идёт на связь с заключённым.

Нас привезли в Киров (бывшую Вятку), в крупную пересыльную тюрьму. Уж везли бы сразу к месту назначения!

Двое суток сто шестьдесят человек провели в жарко натопленном бараке этой пересыльной тюрьмы. За это время только человек десять латышей и эстонцев ложились спать. А спали они в импровизированных спальных мешках.

Подумать только, какая предусмотрительность! У них оказались среди домашних вещей простыни. Из каждых двух таких простыней они сшили мешки и круглосуточно поочерёдно в них спали. ()дин из них залезал в мешок, над его головой товарищ завязывал тугой узел, а сам стоял и ждал своей очереди. Чередование происходило каждые три-четыре часа.

Все остальные полтораста человек провели эти сорок восемь часов стоя и бодрствуя. Причиной тому были несметные полчища клопов. Такого скопления этих насекомых в одном отдельно взятом бараке не было, наверное, нигде в мире! Они ползали по нарам и полу барака, сыпались со стен и потолка, покрытых слоем беспрерывно копошащейся и шевелящейся многомиллионной массы этих паразитов. Нам казалось, что все клопы мира вдруг оказались здесь, в этой тёмной вонючей камере. Они куда-то торопились, натыкались друг на друга, срывались в своём беге с потолка и стен, падали на головы и плечи людей. На полу скользко и в тоже время липко от раздавленных кровопийц. Сотни тысяч их гибнут под ногами, а им на смену бегут и срываются новые полчища!..

Пробыть в таком бараке не двое суток, а месяц было бы равносильно медленной смерти от потери крови или от сумасшествия. Неужели человеком придумана такая страшная казнь?! Где же начальник тюрьмы, где тюремные врачи, оперуполномоченные, старшие и младшие надзиратели?!

— А ведь могут сожрать живьём, — говорит Каплер.

— Недельку-другую не повезут, — определённо сожрут! — вторит ему Рабинович.

— Да, невольно запросишься обратно на Лубянку. А не написать ли нам такое коллективное заявление прямо на имя Берия? — почёсываясь, предлагает Человский.

— Смех-смехом, а плакать хочется. Уж на что я не чувствительный, а вот не могу уснуть, а спать хочется, как ни разу не хотелось даже на фронте, — вступает в разговор Назимов.

— Поджечь надо этот дом, а то помрём, они нас покушают, — отзывается топчущийся рядом с ним Мустафа.

Лишь двадцать минут в сутки отдыхали мы от клопов, выходя на прогулку. Клопы, которых мы выносили вместе с одеждой, были не страшны. Их быстро вылавливали и уничтожали, а вот пополнение их на всё время прогулки исключалось — неоткуда им было сыпаться.

На третий день меня вызвали к начальнику пересыльной тюрьмы. Разговор оказался чрезвычайно неожиданным и исключительно коротким.

— Ты имеешь второй срок. Наверное, приходилось ездить и ходить этапом не один раз, а потому мы решили назначить тебя старшим по вагону. Твои обязанности — распределять выдаваемую на вагон пищу и кипяток, а во время поверок сообщать начальнику конвоя о лицах, ведущих подготовку к побегу. Ты будешь иметь привилегию. Во время поверок будешь находиться у двери и не перебегать с одной половины вагона в другую.

Даже не задумываясь, сразу дал своё согласие, руководствуясь двумя соображениями. Во-первых, боязнью остаться ещё на один срок в клоповнике, а это было вполне допустимым предположением, как ответной реакцией в случае моего отказа и, во-вторых, тем, что сам был далёк от мысли когда-либо добывать себе свободу через побег.

Мне было хорошо известно, что делают с людьми, оставшимися в вагоне, из которого совершён побег. Буду ли старшим вагона, думал я, или не буду, всё равно приложу все усилия к тому, чтобы помешать побегу. Это сохранит жизнь решившего бежать и здоровье многих десятков людей — невольных соучастников такого побега.

Не было случая удачного побега. По крайней мере, за длинный десятилетний срок моего пребывания в лагерях, почти все случаи побега, за весьма редким исключением, заканчивались трагически.

Бежавшего ловили и добавляли срок. Это лучший из случаев. А чаще — убивали, или человек сам замерзал, умирал в болотах от голода и комаров. Нередки были случаи возвращения в лагерь с отмороженными руками и ногами. Людей, подозреваемых в помощи бежавшим, переводили в штрафные зоны, бараки усиленного режима, сажали в карцер и добавляли сроки.

Побег не был популярным методом протеста и не поддерживался «врагами народа», как бессмысленная, неоправданная и неминуемая смерть. Давать в руки палачей повод на какое-то право, оправдывающее усиление их произвола, не находило активных сторонников даже; у подавляющего большинства рецидивистов.

Воля и свобода — прельщали, звали, манили, но на получение их через побег шли единицы безрассудных и слишком экспансивных людей. Конец всегда был один. Смерть от пули или голода, полная инвалидность от ампутации отмороженных рук и ног, или дополнительный внушительный срок.

Давая согласие быть старшим вагона, я был уверен, что даже если бы и оказался в нём желающий освободить себя досрочно, он не смог бы сделать этого, так как его бы крепко предупредили и помешали бы сделать непоправимое, обойдясь без вмешательства конвоя.

Специально оборудованные вагоны были поданы прямо на территорию пересыльной тюрьмы. В оборудование входили двухъярусные сплошные нары по обе стороны дверей, отверстие и деревянный лоток для отправления естественных надобностей.

Весь состав с обеих сторон освещался специальными прожекторами, размещёнными на площадках, обшитых тёсом. На каждой площадке в обе стороны торчат дула пулемётов — на случай побега и нападения на поезд (спрашивается, нападения кого?).

Отдельно имелся вагон для конвоя и походной кухни. В нём же — тёмный карцер.

Путь следования пока что неизвестен, но явно не близкий. Походная кухня говорит о том, что ехать придётся не день и не два. Интересно, куда же нас повезут?

Через несколько часов, поближе к обеду, поезд в пути. Через решётки в окнах определили, что поезд следует на Котлас. Уже проехали станцию Юрья. Начались разговоры и предположения куда везут. Одни уверенно твердят, что в Архангельск, другие не менее убедительно доказывают, что в Воркуту.

Пусть будет Воркута, Печора, Инта, Абезь, Ухта, Архангельск, только бы не клоповник Вятки и не лесоповал. Не дай бог, последнее!

К вечеру остановились на станции Мураши.

На крышу, пол и стены вагона посыпались удары деревянных молотков на длинных ручках.

Молотки сильно напоминают крокетные и по величине, и по форме. Вот только назначение их совсем неожиданное — обстукивают вагоны, чтобы убедиться в целости «тюрьмы на колёсах». Очевидно, на рапорта старших вагонов не рассчитывают.

Сразу же после невероятной трескотни молотками громкий окрик «подготовиться к поверке», и буквально через минуту открываются двери вагона. Против двери — пулемёт, солдаты с автоматами наперевес, три собаки на поводках и начальник конвоя с капитанскими погонами на плечах, весь в ремнях, с планшеткой на боку.