— И что только творится, а⁈ Одна напасть за другой! — сокрушалась Эла, на ее румяном от мороза лице блестели большие выразительные глаза. Когда она радовалась, они казались голубыми, как воды чистого озера, а когда расстраивалась, напоминали серое затянутое небо.

Сидела Эла на обвязанных грубой бечевкой тюках и качала головой, всякий раз не забывая поминать и другие слухи:

— И знаешь, что толкуют добрые люди? Что в бедах старосты, Велебского головы и Приозерного лорда повинна нечисть.

— Прямо уж нечисть?

— А как еще объяснить все произошедшее? — вопрошала Эла. — Никак нечистый дух решил потешиться над уважаемыми господами.

Элинэя внимательно слушала свою собеседницу, но не спорила и не переубеждала ее.

На самом деле упоминание нечисти вернуло ведунью к прежней горькой обиде.

Сейчас, обдумывая все, что с ней произошло за последние дни, она упрекала себя за наивность. Как можно было просить Сверестеня о помощи и соглашаться на сделку с ним? И о чем она думала? Неужто решила довериться детскому товарищу по играм? Надеялась, что он искренне хочет помочь? Нечистый дух оставался нечистым — ни души, ни совести у него как не было, так и не прибавилось. А с Элинэей, как выяснилось, Сверестень и вовсе водил дружбу, покуда она была выгодна. Но только выгода пропала, он тут же явил свое истинное лицо. Завел несчастную сироту на Гиблую поляну и отдал на волю ведьм-сестер. Если бы Элинэя не подоспела вовремя, кто знает, что случилось бы с сиротой.

Тяжело вздыхая и мысленно коря себя, Элинэя переводила взгляд на бежавшего чуть поодаль Волка. Зверь держался в стороне от дороги и их телеги и старался привлекать к себе как можно меньше внимания. Чтобы не пугать встречавшихся им на пути торговцев и ремесленников, он забирал в лес и на время терялся из виду, а как дорога снова становилась свободной, появлялся и радостно смотрел в сторону Элинэи.

«Хорошо все-таки, что согласилась взять его с собой», — думала ведунья и провожала бежавшего в стороне Волка долгим пристальным взглядом.

После произошедшего на поляне девушка уже воспринимала заговоренного зверя, не как послушного питомца, а как верного бесстрашного друга, на которого можно было положиться в беде.

С Волком Элинэе было не страшно. Да и Гарт с Элой, видя, что зверь послушный и вовсе не опасный для них, тоже перестали коситься в его сторону и держаться настороженно.

— Хороший зверь, — тихонько приговаривала Эла, поглядывая на бежавшего за телегой Волка.

Женщина радовалась такому спутнику, с ним и в самом деле было не страшно в дороге. Да и не хлопотно. Ночами, когда они останавливались на отдых в какой-нибудь деревеньке или постоялом дворе на дороге, Волк забирал в глухую чащу и возвращался только под утро — довольный и сытый.

И вот до Вейрена оставался день пути, и они решили остановиться и переночевать в небольшой деревушке, что стояла у самой дороги.

В Медунцы они въехали в закатный час, когда лучи заходящего солнца в последний раз мазнули по верхушкам деревьев и скрылись за темнеющим горизонтом.

Деревенька погрузилась в густые вечерние сумерки, а заколдованный лес за ней и вовсе расплылся необъятным черным пятном.

— Хвала богам, успели до темноты, — с облегчением выдохнула Эла и улыбнулась озирающейся по сторонам Элинэе, — в Медунцах, признаться, мы впервые. Прежде всегда останавливались в Полянке. Там давний знакомый Гарта держит харчевню, — и добавила шепотом доверительно, — но в последний раз, когда мы были там, дела у него шли не очень.

— Это ничего, — все равно расслышал слова жены Гарт, — в Медунцах есть и свой постоялый двор. И говорят, даже больше того, что в Полянке, — за весь день это была вторая фраза, которую обронил немногословный мужчина.

Элинэя кивнула ему, хоть он и не видел, и оглянулась.

Медунцы были небольшой деревенькой и подступали к самой окраине Сумеречного леса. Насчитывало поселение два десятка дворов, харчевню и постоялый двор с небольшой конюшней, и пасеку старика Ладана.

На окраине, у речки Медовой, через которую был перекинут разрушенный мост, в зарослях орешника стояла «Харчевня доброго Борова-Уилла». В лето это заведение утопало в зелени густых кустарников и одуванчиках, зимой же было укрыто покрывалом белого снега и кристально-голубыми сосульками, которые свисали с крыши, словно ожерелье из драконьих зубов.

Про те сосульки ходила недобрая молва. Поговаривали, что они не таяли даже в лето — в самые жаркие дни, когда припекало безжалостное солнце и испаряло воду из самых глубоких колодцев. Когда мелела река, а земля покрывалась трещинами, и на лугах сохли высокие травы, сосульки эти (прозванные в народе ледяными зубами) свисали с крыши харчевни и опасно поблескивали. Говорили, что гостям Борова-Уилла эти «ледяные зубы» не причиняли вреда, а вот тем, кто заходил в харчевню с недобрыми намерениями, грозили смертью.

Как-то одна такая сосулька упала на голову пройдохи Харлема, удумавшего стащить из харчевни кувшин доброго эля. Бедолагу обнаружили на следующее утро с проломленной головой, в луже растекшихся розовых мозгов и разбитым кувшином недавно сваренного эля. За воровство Харлем поплатился мозгами, которыми при жизни, похоже, совершенно не думал.

С той поры и повелось, что в харчевню заходили с опаской, а на Борова-Уилла, хозяина заведения, стало страшно смотреть. Как говорили сведущие люди все из-за уговора, свершившегося у реки Медовой.

До харчевни и постоялого двора Гарт, Элинэя и Эла добрались, когда на небе зажглись первые звезды. Дорога, которой они приехали, сделалась темною. А следом потемнели и река, и десять дворов, и стоявшая на пригорке пасека.

Медовая теперь казалась черной извивающейся лентой, и только у разрушенного моста играли на поверхности замерзшей воды оранжевые, как хурма, блики. Их отбрасывали зажженные на берегу факелы. Вставленные прямо в укрытую снегом землю, они освещали округу и маленький кусочек реки. А там, у ветхих потрескавшихся досок, прямо на холодном снегу, сидел скромно одетый мальчишка. Его темную курчавую голову покрывал женский цветастый платок. Румяный, веселый и говорливый, он сидел на снегу у самой реки и бросал на бережок камушки.

Окружали того мальца четыре всадника. По внешнему виду все воины, но одетые в простую добротную одежду. Вот только их сапоги никак не вязались с внешним видом. Уж, больно дорогой была обувка всадников. А еще напоминала те самые сапоги, которые Элинэя и дед Мальгер нашли у ведьм с Гиблой поляны. На такие можно было обменять кобылу, или три телеги разного добра.

— Ну так что, добрые господа, сыграете со мной? — спросил у тех всадников малец в женском платке.

— А что? — хохотнул один из них, спешился и взял под уздцы своего коня. — Я лет сто не играл в камушки.

Малец, зазывавший на игру, хихикнул.

— А правду говорят, парень, что если обыграть тебя, Медовая «услышит» желание победителя? — с улыбкой в голосе спросил третий из всадников — невысокий, худощавый, единственный с опущенным на плечи капюшоном. Кожа у него была смуглая, а глаза черные, подбородок и щеки покрывала короткая щетина.

Он тоже спешился и встал к Элинэе в пол-оборота, и девушка могла разглядеть его.

— А как же, добрые господа! — тут же закивал мальчишка, перебиравший камушки в дырявых рукавицах. — Какой мне прок обманывать? Мы с Медовой с самого рождения дружны. Она мне и мать, и нянька, и кормилица, и защитница! У нас с ней уговор — я на ее бережке камушки перекидываю, а она слушает все, о чем я ее попрошу.

— Ох, и складно ты поешь, малец, — засмеялся первый из заговоривших с ним мужчин.

— Элинэя! — в этот миг ее окликнул Гарт.

Девушка обернулась и увидела, что Эла и ее муж дожидаются у порога в харчевню. Затем она посмотрела на мальчишку у реки и мужчин, заприметила и других людей, которые спешили к ним, потому как хотели посмотреть на игру.

Элинэя невольно улыбнулась, она и сама была бы рада посмотреть на игру в камушки, но нужно было идти.