Моя первая учительница… Далее по стереотипу должно следовать что-то душевно-ностальгическое, но я помню лишь её массивный перстень из какой-то слоновой кости, которым она лупила по черепу каждого, до которого не умела достучаться косноязычным своим словом и её дикие навыкате глаза за огромными очками.

Алкоголик-препод по физкультуре Валентин Вениаминович или просто «Веник» «в простонародии». Персонаж «маньячной» внешности – тощий, жилистый, за пятьдесят, плюс лысина и седая бородка. Он мог заставить бежать, нас, бесполых существ в синих одинаковых сиротских трикошках и таких же майках с длинными нелепыми рукавами по кругу бесконечного спортзала и неожиданно и очень сильно бросать теннисный мяч в кого попало. Было больно и страшно. Различий между мужским и женским полом, между прочим, не делалось. В данном, конкретном случае… А вот в раскладе, когда девчурка посочнее неосмотрительно «замешкивалась» рядом с его кабинетом или в коридоре раздевалки, он грязно «зажимал» её самым мужланским образом. Он был сильный, как чёрт, подтягивался запросто пятнадцать раз в любом подпитии и с удовольствием участвовал во всех самодеятельных соревнованиях от плавания до бега. Помню предельно отчетливо, как я затравленно мямлил, делая доклад, будучи дежурным по классу, перед всем строем и страшным Веником: «Валентин Винимани… Венимами…». И как он не «прикнокал» меня тут же за подобную «дерзкую демонстрацию неуважения»…

Но в трудовом нашем пресловутом лагере нам немного удалось отомстить ему за тотальный беспредел. Веник имел милое обыкновение обходить весь лагерь поутру и дико горнить в свой горн таким кошмарным тембром, что даже птица-павлин из мультика про Барона Мюнхгаузена была по сравнению с этим ужасом сладкоголосой Сиреной. Однажды томным вечером личный горн садиста-физкультурника был заботливо забит мокрыми бумажками, жевательной резинкой и прочей требухой. Долго-долго он прочищал его горячим молоком, а мы наслаждались утренними безмятежными снами. Через пару дней, правда, рулады начались с удвоенной силой. Во-вторых, он получил зверского анонимного пинка, стоя, нагнувшись перед дверью в сарай, позорно влетел туда и был заперт. Естественно, найти дерзкого исполнителя не удалось. Ну и, в-третьих – коронка лагерного сезона! Ночью отважными злоумышленниками он был привязан к кровати и осторожненько (дабы не спугнуть сладкий запьянцовский сон) вынесен на улицу, и водворён прямо с кроватью же в самый центр спортплощадки, где совершались кроме того и милые сердцу утренние и вечерние поверки.

И всё же несколько слов в защиту дикого нашего Веника. Итак, для начала он научил меня на всю жизнь железному правилу – беречь единственное свое сердце и после каждой пробежки или любого нехитрого отжимания от пола обязательно и без вариантов делать «круговые» руками и глубоко и ровно дышать. Спасибо, помню, исполняю, помогает!

И ещё одна его смешная «фишка», что чудом не выветрилась из дырявой моей памяти, а почему не знаю и сам. Однажды один из «услужливых» ученичков предложил помощь суровому Вениамину на предмет закинуть какой-то спортинвентарь на полку с бестактными словами: «Валентин Вениаминович, позвольте, заброшу, я вас повыше!». На что «расчудесный» наш Веник, гордо подняв голову, изрёк, презрительно цедя сквозь зубы: «Ты меня не выше, ты меня длиннее, и, как говорил Наполеон Первый, я могу лишить тебя этого преимущества!». Такая вот презабавная монаршая отповедь!

В школе имелось несколько шаек садистов и вымогателей, а также выродки-одиночки огромных размеров и отвратительной наружности. Один из них, по мерзкой кличке «Пух», жирный, необъятный, с кошмарными ляжками, рыжим ёжиком на шишке-башке и лиловым родимым пятном на пол-лица мог запросто и наслаждением жрать отобранный через зверский мордобой бутерброд прямо в загаженном школьном сортире. До сих пор прекрасно помню, с каким демонстративным отвращением выдал ему даже этот, не менее опасный мерзавец: «Ну ты чё, б…я, Пух, я тут находиться-то не могу, а ты жрёшь! У тя чё, желудок, что ли собачий?!». Они воровали обувь, что получше, отбирали деньги, завтраки, плевали в лицо, могли нанести совершенно неожиданный и немотивированный удар такой силы, что очнувшись после минут десяти запредельной боли, ты не понимал, куда тебя, собственно, двинули – болело абсолютно всё внутри неокрепшего организма. Ломались носы, рёбра и люди вообще…

Одного моего гордого одноклассника пытались заставить склонить голову и в течение пары недель методично уводили за плиты у школы и били. Он не сдался и не стал униженно просить пощады, он выдержал всё. Безмерно уважаю его за это, и не знаю, смог бы я так…

Как-то на перемене мне обыденным манером сломали нос, кровь текла горячим ручьём и не хотела останавливаться, у меня вообще слабый нос, к моему «боксёрскому» сожалению. А посему в классе я принужден был сидеть, задрав голову, чтоб не залить почти белоснежную свою рубашку, на что славная учительница литературы молвила доброе: «Ну, хватит прикидываться уже, опускай свой нос и пиши диктант!». Сочувствие и милосердие учителей навсегда останется в сердце моём.

Я уже не говорю о постоянных попытках склонить нас к подлому стукачеству. Самых благонадежных, по мнению нашей «классной», ну то есть, отличников, дохляков, книгочеев и прочую дрянь, мягко выводила она в коридор и вкрадчиво просила указать на того, кто малевал рисунки примитивно-эротического содержания или творил ещё что-то нетрадиционное. Мне за многое стыдно в моей жизни, но грязным стукачеством я не замарал себя никогда. Я делал непонимающее и негодующее лицо, типа: «Какой ужас! Это же надо такую гадость-то сотворить!!! Но не в курсе я, ничего мне про то неизвестно, реферат я писал и вокруг ничего не видал, не заметил – вот так уж я был увлечён…». Уж не знаю почему, никто меня не учил сему священному правилу, и даже от благородного всегда отца моего никаких наставлений я не получал на эту щекотливую тему, но интуитивно, наверное, твёрдо знал, что грязнее и отвратительнее стукачества мало что может быть.

И это, заметьте, всего лишь то, что «рука поэта» поднялась написать о прекрасной школьной поре! Есть такое, что никогда не просочится через мелкое сито моего сугубо личного представления о Прекрасном.

Но тьфу на них, поганых упырей, смотри веселее, Читатель, это всего лишь моя минутная слабость, и далее снова начну-ка я быть ироничным, да и чего там, вполне даже себе романтичным! Хоть и не без врождённого средневекового цинизма…

Мои детские книги. Книги и игрушки… Игрушки хранились в странном зелёном ящике. По малолетству он казался мне огромным, а может и впрямь был таковой, точно уже я не помню. Мой волшебный ящик…

Там в страшном беспорядке проживали друг на друге пластмассовые и тряпичные куклы-уроды с оторванными конечностями и порой даже головами. Всё это с пугающей фантазией собиралось, состыковывалось и получались совершенно уж невообразимые мутантики, которых я всё равно очень любил, тем более что других-то мне всё равно бы никто и никогда не подарил. И неясно откуда хотя бы взялись-то эти уродики…

Часть «милых выродков» я нашел лично, как например, моего самого-самого разлюбимого. Буратино. Этого неопрятного персонажа из моего дурного детства требовали выбросить, поскольку грязен он был в высшей степени, найден на самой серьёзной помойке и представлял собой симбиоз тряпичной и пластмассовой кукольной технологии. Руки и ноги его сгибались в пластиковых суставчиках, что невероятно поражало жалкое воображение мальчика, что жил, чего скрывать, скромновато… Моего Буратинку я долго и нежно таскал с собой, всем показывал, со всеми знакомил.

Помню какую-то непонятную бабульку-родственницу, что неважно уже слышала, и которая на мои представления лучшего друга, шамкая, переспрашивала тысячу раз: «Хто? Дурачина?». Я очень сердился и поправлял непонятливую старушку очень сурово.

Потом он, нелепый мой Буратино, сгинул куда-то со всеми моими «неземными реликтами» – мои беспечные родители быстро расправлялись с памятью детства, они живут настоящим, они «современные» люди.