Оппенгеймеры прибыли в Принстон в середине июля 1947 года, лето выдалось необычно жарким и влажным. Должность директора института, незыблемо закрепленная последние пятнадцать лет за Альбертом Эйнштейном, служила для Оппенгеймера престижной платформой и давала легкий доступ к растущему числу вашингтонских комитетов, связанных с ядерной энергией. Институт платил щедрую зарплату — 20 000 долларов в год и безвозмездно предоставил новому директору особняк Олден-Мэнор в комплекте с поваром и завхозом, следившим за домом и обширным садом. Институт также позволял Оппи свободно разъезжать, куда и когда он пожелает. Официально Оппенгеймер приступил к исполнению обязанностей только в октябре, а первое заседание в качестве директора провел и того позже — в декабре. Ему, Китти и детям — шестилетнему Питеру и трехлетней Тони — выпали три месяца отдыха. Роберту было всего сорок три года.

Китти моментально влюбилась в Олден-Мэнор, просторный трехэтажный белый особняк в колониальном стиле, который окружали 265 акров пышных зеленых насаждений и лужаек. За домом располагались большой сарай и загон для животных. Роберт и Китти завели двух лошадей, назвав их Топпер и Степ-Ап.

Часть поместья была основана в 1696 году, когда Олдены, одна из первых принстонских семей переселенцев, начала возделывать здесь землю. Западный флигель был пристроен в 1720 году. Во время сражения при Принстоне в начале 1777 года дом служил генералу Вашингтону полевым госпиталем. Поколения Олденов достраивали новые части особняка, и к концу XIX века он насчитывал восемнадцать комнат. Семья владельцев жила в особняке до 1930-х годов, когда дом был выкуплен институтом.

Покрашенный белой краской и внутри, и снаружи, особняк создавал атмосферу легкости и простора. Главная прихожая проходила через всю постройку насквозь от парадного входа до заднего арочного портала, ведущего на крытую шиферной плиткой террасу. Парадная столовая соединялась с L-образной сельской кухней. Свет поступал в гостиную через восемь окон. На другой стороне главного коридора находилась гостиная поменьше, так называемая музыкальная комната. За ней — библиотека с массивным кирпичным камином. Оппенгеймеры обнаружили, что почти все стены в доме были покрыты книжными полками. Роберт почти все их сломал, оставив только достающий до самого потолка стеллаж в библиотеке. Половицы из легкого дуба повсеместно издавали тихий скрип. Второй этаж был полон странных закоулков и потайных кладовок, вниз на кухню вела черная лестница. Панель с пронумерованными звонками позволяла вызывать повара практически из любого помещения.

Сразу же после заселения Роберт распорядился, чтобы позади дома, рядом с кухней, построили большую оранжерею. Это был его подарок на день рождения Китти, которая не замедлила наполнить оранжерею множеством орхидей. Дом окружали обширные сады и ухоженный цветник, огороженный четырьмя каменными стенами — остатками фундамента старого сарая. Китти, изучавшая ботанику, любила возиться с растениями и с годами превратилась, по выражению одной подруги, в «мастера древнего волшебства под названием садоводство».

«Когда мы заселились, — рассказал Оппенгеймер репортеру, — я думал, что ни за что не привыкну жить в таком большом доме, но теперь, окружив себя приятным беспорядком, я его очень полюбил». Роберт повесил в гостиной над белым камином один из шедевров отцовской коллекции, «Огороженное поле с восходящим солнцем» Винсента Ван Гога (Сен-Реми, 1889). В столовой висел Дерен, в музыкальной комнате — Вюйар. Хотя дом был полностью обставлен мебелью, он никогда не казался захламленным и неряшливым. Китти строго следила за порядком. Аскетичный кабинет Оппи с белыми стенами без картин напомнил одному из друзей дом Оппенгеймеров в Лос-Аламосе.

С задней террасы Олден-Мэнора открывался вид на широкое поле и территорию института. Всего в четверти мили от него находился Фулд-холл, четырехэтажное здание из красного кирпича с двумя флигелями и внушительным, наподобие церковного, шпилем. В этом здании, построенном в 1939 году за 520 000 долларов, располагались скромные кабинеты целого ряда ученых, обшитая деревянными панелями библиотека и профессорская с мягкими кожаными креслами. Кафетерий и конференц-зал занимали верхний четвертый этаж. В 1947 году угловой кабинет Эйнштейна под номером 225 располагался на втором этаже. Нильс Бор и Поль Дирак работали в соседних помещениях третьего этажа. Оппенгеймер занял расположенный на первом этаже кабинет № 113 с видом на лес и луга. Прежний хозяин кабинета Фрэнк Эйделотт, исследователь литературы Елизаветинской эпохи, украсил стены романтическими гравюрами Оксфорда в рамках. Оппенгеймер убрал их и поставил грифельную доску шириной во всю стену. Ему по наследству достались две секретарши — миссис Элеанор Лири, прежде работавшая с судьей Феликсом Франкфуртером, и миссис Кэтрин Расселл, расторопная молодая женщина двадцати с лишним лет. Сразу за дверями кабинета стоял «гигантский сейф» для секретных документов, связанных с работой Оппенгеймера на посту председателя консультативного совета по общим вопросам Комиссии по атомной энергии. Запертый сейф круглые сутки охраняли вооруженные часовые.

Посетители Фулд-холла видели перед собой человека, «объятого пламенем власти». То и дело звонил телефон, секретарша стучала в дверь и объявляла: «Доктор Оппенгеймер, генерал [Джордж К.] Маршалл на линии». По наблюдениям коллег, такие звонки оказывали на Роберта «электризующее» воздействие. Он явно наслаждался ролью, которую ему выделила история, и делал все, чтобы ей соответствовать. В то время как большинство постоянных научных сотрудников института разгуливали в пиджаках спортивного покроя, а Эйнштейн — в мятом свитере, Оппенгеймер часто надевал на работу дорогие костюмы из английской шерсти, сшитые для него по мерке в «Лангроксе», компании портных, обслуживающей сливки принстонского общества. (Хотя, бывало, являлся на вечеринку в пиджаке, «выглядящем так, будто его грызли мыши».) Большинство ученых ездили на работу на велосипедах. Оппи — в роскошном голубом открытом «кадиллаке». Если раньше он отпускал волосы, то теперь «подстригал их чуть ли не наголо, как монах». В свои сорок три года он выглядел хрупким, даже болезненным. На самом деле Роберт был полон сил и энергии. «Он был очень худым, нервным, дерганым, — вспоминал Фримен Дайсон, — постоянно находился в движении, не мог усидеть на месте и пяти секунд, оставляя впечатление человека не в ладах с собой. Все время курил».

Принстон представлял собой совершенно другой мир по сравнению с вольнодумной, либеральной, богемной атмосферой Беркли и Сан-Франциско, не говоря уже о стиле жизни и раздолье Лос-Аламоса. В 1947 году Принстон, пригород с населением 25 000 жителей, имел один-единственный светофор на перекрестке Нассау-стрит и Уизерспун-стрит при полном отсутствии общественного транспорта, за исключением трамвая «Динки», до сих пор ежедневно доставляющего на железнодорожный вокзал сотни пассажиров. На этом вокзале банкиры, юристы и биржевые маклеры в деловых костюмах садились в поезд и через пятьдесят минут выходили на Манхэттене. В отличие от множества маленьких городов Америки Принстон отличался богатой историей и элитарным духом. Однако, по определению одного из долгожителей, «город имел норов, но не имел души».

Роберт вознамерился превратить институт в оживленную международную площадку междисциплинарных научных связей. Учреждение основал в 1930 году Луис Бамбергер с сестрой Джули Кэрри Фулд; первый благотворительный взнос составил пять миллионов долларов. Бамбергер и его сестра буквально накануне биржевого краха 1929 года продали универмаг Бамбергера компании «Р. Х. Мейси и Ко», выручив кругленькую сумму 11 миллионов долларов. Увлеченный идеей основания высшего учебного заведения, Бамбергер назначил первым директором института педагога и распорядителя фонда Абрахама Флекснера. Флекснер обещал, что институт не будет ни учебным заведением, ни научно-исследовательским центром в чистом виде: «Его можно представить себе как нечто среднее — небольшой университет с ограниченным объемом преподавания и значительным объемом исследований». Флекснер объяснил Бамбергерам, что желает взять пример с европейских оазисов мысли — оксфордского Колледжа всех душ, парижского Коллеж де Франс или германской альма-матер Оппенгеймера, Геттингена. Институт, по его словам, должен стать «раем для ученых».