В воскресенье 29 января 1939 года Луис У. Альварес, подающий надежды молодой физик, близко сотрудничавший с Эрнестом Лоуренсом, сидел в парикмахерcкой и читал «Сан-Франциско кроникл». Ему на глаза вдруг попалось сообщение телеграфного агентства о том, что два немецких химика, Отто Ган и Фриц Штрассман, успешно продемонстрировали возможность расщепления ядра урана на две части и более. Деление ядра было достигнуто за счет бомбардировки урана, одного из наиболее тяжелых элементов, нейтронами. Пораженный открытием, Альварес «не дал парикмахеру закончить стрижку и бегом побежал в радиационную лабораторию, чтобы передать новость». Услышав ее, Оппенгеймер односложно ответил: «Этого не может быть». Он тут же подошел к доске и принялся математическим путем доказывать, что деление не могло иметь место. Не иначе кто-то допустил ошибку.

На другой день Альварес успешно повторил опыт в своей лаборатории. «Я пригласил Роберта, чтобы показать ему на осциллографе очень маленькие естественные импульсы альфа-частиц и высокие — в двадцать пять раз выше — заостренные импульсы деления ядра. Ему хватило пятнадцати минут не только на то, чтобы признать истинность результата, но и сообразить, что по ходу оторвутся дополнительные нейтроны, которые расщепят новые атомы урана, генерируя энергию или позволяя сделать бомбу. Просто удивительно, как быстро работал его ум…»

В письме коллеге по Калтеху Вилли Фаулеру Оппи через несколько дней писал: «История У просто невероятна. Мы сначала прочитали ее в газетах, затребовали по телеграфу добавку и получили с тех пор кучу отчетов. <…> По многим пунктам пока нет ясности: где, спрашивается, короткоживущие бета-частицы высокой энергии? <…> Каким образом расщепляется У? Как попало, что можно предположить, или в определенном порядке? <…> Очень увлекательно — не в абстрактном смысле, как в случае с позитронами и мезонами, а в добром, истинном, практическом смысле». Было сделано значительное открытие, и Роберт не мог сдержать возбуждения. В то же время он сразу увидел его смертельные последствия. «Я полагаю вполне вероятным, что кубик из дейтерида урана с гранью десять см (чем-то надо будет замедлить нейтроны без их захвата) способен адски рвануть», — писал он старому другу Джорджу Уленбеку.

По случайности дорогу в кабинет № 219 корпуса «Леконт-холл» вовремя нашел и вовремя постучал в дверь двадцатиоднолетний аспирант Джозеф Вайнберг. Норовистого, строптивого юношу в середине семестра выгнал профессор физики Висконсинского университета Грегори Брейт. Он сказал студенту, что Беркли одно из немногих мест в мире, куда «принимают сумасшедших вроде вас». Брейт заявил, что юноша должен учиться у Оппенгеймера, пропустив мимо ушей жалобы Вайнберга на то, что он понимает все, кроме статей Оппенгеймера в «Физикал ревью».

«За дверью стоял неимоверный гвалт, — вспоминал Вайнберг. — Я постучал громче, и через секунду наружу выскочил кто-то в облаке дыма и шума, тут же прикрыв за собой дверь».

— Какого черта вам надо? — спросил человек.

— Я ищу профессора Дж. Роберта Оппенгеймера, — ответил Вайнберг.

— Ну, считайте, что вы его нашли, — ответил Оппенгеймер.

Из-за двери раздавались возбужденные крики спорящих мужчин.

— Что вы здесь делаете? — поинтересовался Оппенгеймер.

Вайнберг объяснил, что только что приехал из Висконсина.

— И чем там раньше занимались?

— Работал с профессором Грегори Брейтом.

— Врете. Соврали первый раз.

— Что, сэр?

— Вы здесь, потому что не сработались с Брейтом, работали самовольно без Брейта.

— Это больше соответствует истине, — признал Вайнберг.

— Ну что ж, поздравляю! Заходите, подключайтесь к свистопляске.

Оппенгеймер представил Вайнберга Эрнесту Лоуренсу, Лайнусу Полингу и нескольким аспирантам — Хартленду Снайдеру, Филипу Моррисону и Сидни М. Данкову. Вайнберг оробел при виде стольких светил физики. «Одни первые имена, просто смешно», — вспоминал он потом. После этого Вайнберг пошел обедать с Моррисоном и Данковым. Сидя за столиком ресторана студенческого профсоюза «Сердце мира», они обсуждали важность телеграммы Нильса Бора об открытии ядерного деления. Один из них схватил салфетку и начал набрасывать схему бомбы, основанную на принципе цепной реакции. «Мы спроектировали бомбу на основании того, о чем знали», — сказал Вайнберг. Фил Моррисон сделал кое-какие подсчеты и пришел к выводу, что бомба не взорвется — цепная реакция затухнет еще до взрыва. «Видите ли, — вспоминал Вайнберг, — в то время мы не подозревали, что уран можно очищать и выделять в более высокой концентрации, что, естественно, способствовало делению. На той же неделе Моррисон зашел в кабинет Оппи и увидел на доске «рисунок, очень плохой, очень корявый рисунок бомбы».

На следующий день Оппенгеймер встретился с Вайнбергом для выбора программы обучения. «Вы думаете, что станете физиком, — подначил его Оппи. — Чего же вы достигли?» Смущенный Вайнберг пролепетал: «Вы имеете в виду — в последнее время?» Оппенгеймер откинулся назад и громко расхохотался. Естественно, он не ожидал от молодого аспиранта каких-то оригинальных идей. Однако Вайнберг сказал, что работал над решением теоретической задачи, и, когда объяснил, что имел в виду, Оппенгеймер перебил его: «У вас, конечно, все это есть в записи?» Записей Вайнберг не вел, но опрометчиво пообещал подготовить текст к следующему утру. «Он взглянул на меня, — вспоминал Вайнберг, — и холодно спросил: “Как насчет 8.30 утра?”» Попав в ловушку собственный самоуверенности, Вайнберг провел остаток дня и всю ночь над написанием работы. Оппенгеймер вернул ее днем позже с нацарапанным на форзаце непроизносимым словом — Snoessigenheellollig.

«Я посмотрел на него, — вспоминал Вайнберг, — и он сказал: “Вы, конечно, знаете, что это означает?”». Вайнберг понял, что слово взято из голландского сленга, но разобрал лишь то, что отзыв положительный. Оппи ухмыльнулся и сказал, что в грубом переводе оно означает «очень мило».

«Но почему на голландском?» — удивился Вайнберг.

«Этого я не могу вам сказать — не смею», — ответил Оппи. Он повернулся на месте и вышел из кабинета, закрыв за собой дверь. Через мгновение дверь снова приоткрылась. Оппенгеймер просунул голову в щель и сказал: «Мне и вправду не стоило это вам говорить, но возможно, я у вас в долгу. Ваша работа напомнила мне о [Пауле] Эренфесте».

Вайнберг был поражен. Он достаточно слышал об Эренфесте, чтобы понять смысл реплики Оппенгеймера. «Это был единственный комплимент, который он мне когда-либо говорил. <…> Оппи любил Эренфеста за его дар предельно ясно, с чувством юмора и легко для понимания объяснять сложные вещи». На той же неделе Оппенгеймер польстил Вайнбергу, предложив ему выступить с докладом о своей работе вместо ранее намеченного семинара. Но потом в противовес лести, осклабившись, назвал его презентацию «детскими игрушками». Существует, сказал он, «более взрослый способ решения такого рода задач», и предложил немедленно его освоить. Вайнберг послушно вкалывал три месяца, чтобы представить усовершенствованные расчеты. В итоге ему пришлось признать, что он не обнаружил и следа эмпирического соотношения, которое предсказывал в своих начальных недалеких рассуждениях. «Теперь вы усвоили урок, — сказал ему Оппенгеймер. — Хотя иногда подробный, грамотный, взрослый способ не так хорош, как простой и по-детски наивный».

Вайнберг был верным последователем Бора еще до приезда в Беркли. Как и большинство физиков, предмет притягивал его главным образом потому, что обещал расчистить путь, ведущий к фундаментальным философским открытиям. «Меня влекло удовольствие от возможности поковыряться в законах природы», — говорил Вайнберг. И действительно: когда он хотел было бросить физику, его остановил лишь совет друга, предложившего прочитать классический труд Нильса Бора «Атомная физика и человеческое познание». «Я прочитал Бора и помирился с физикой, — сказал Вайнберг. — Книга действительно вернула меня на прежние позиции». В представлении Бора квантовая теория выглядела как внушающее радость торжество жизни. В день прибытия в Беркли Вайнберг мимоходом упомянул в разговоре с Филом Моррисоном, что захватил с собой книгу Бора — единственную, которую считал достойным всегда иметь при себе. Фил расхохотался — в Беркли в узком кругу соратников Оппенгеймера небольшая книга Бора почиталась как Библия. Вайнберг с радостью осознал, что в Беркли «Бор был Богом, а Оппи его пророком».