Оппенгеймеров захлестнул поток писем — с поддержкой от сторонников, с оскорблениями от самодуров, с выражениями острой тревоги от близких друзей. Джейн Уилсон, супруга физика Роберта Уилсона, написала Китти: «Мы с Робертом были потрясены с самого начала, и каждый новый виток дела вызывал у нас тошноту и отвращение. Возможно, в истории случались и более отвратительные комедии, но я о таких не знаю». Роберт пытался обратить трагедию в шутку и написал двоюродной сестре Бабетте Лангсдорф: «Ты еще не устала читать про меня? Я устал!» Но не мог удержать горечь: «Они потратили больше денег на подслушивание моего телефона, чем на лабораторию в Лос-Аламосе».

В телефонной беседе с братом Роберт признался, что «с самого начала знал, чем кончится это дело». Несмотря на потрясение, он пытался смотреть на свои злоключения как на минувшее событие. В начале июля он сообщил Фрэнку, что потратил 2000 долларов на дополнительные копии расшифровки показаний на слушании, «чтобы историкам и ученым было что изучать».

Некоторые из близких друзей считали, что он сильно постарел за последние полгода. «Он выглядел то осунувшимся и обессиленным, — говорил Гарольд Чернис, — то как всегда бодрым и холеным». Увидев друга детства, Фрэнсис Фергюссон опешил. Коротко подстриженные волосы с «солью и перцем» окончательно поседели. Роберту исполнилось пятьдесят, но впервые в жизни он выглядел старше своего возраста. Он признался Фергюссону, что вел себя как «чертов дурак» и заслужил то, что с ним случилось. Не чувствуя за собой реальной вины, Роберт считал, что просто наделал ошибок, например «утверждал то, чего не знал». Фергюссон решил, что до его друга наконец дошло, что «отчасти его удручающие ошибки были вызваны тщеславием». «Подобно раненому зверю, — вспоминал Фергюссон, — он отступил, возвратился к упрощенному образу жизни».

Роберт отказался заявлять протест, проявив такую же стойкость, как в четырнадцатилетнем возрасте. «Я рассматриваю это решение как крупную аварию, — сообщил он журналисту, — наподобие крушения поезда или обвала здания. Она не имеет никакого отношения к моей жизни или связи с ней. Меня просто угораздило оказаться на месте аварии». Однако полгода спустя, когда писатель Джон Мейсон Браун сравнил судилище с «бескровным распятием», Оппенгеймер со слабой улыбкой ответил: «Не такое уж оно бескровное. Я до сих пор чувствую теплую кровь на своих руках». И действительно: чем больше от тщился представить событие как «аварию, не связанную с его жизнью», тем больше томилась его душа.

Роберт не впал в глубокую депрессию, не испытал явного психического потрясения. Тем не менее некоторые друзья заметили изменения в тоне его разговоров. «Прежние воодушевление и оживленность покинули его», — заявил Ханс Бете. Раби охарактеризовал слушание следующим образом: «В некотором роде оно чуть не убило его — в духовном плане. Оно достигло результата, к которому стремились его противники, — он был уничтожен». Роберт Сербер всегда говорил, что после слушания Оппи «выглядел уныло, как человек, павший духом». Однако в том же году Дэвид Лилиенталь встретил Оппенгеймеров на вечеринке в Нью-Йорке у светской львицы Мариетты Три и записал в дневнике, что Китти «излучала радость», а Роберт «выглядел как никогда довольным». Близкий друг Гарольд Чернис «считал, что и Роберт, и Китти на удивление хорошо пережили слушание». И вообще, даже если Роберт изменился, то, как считал Чернис, только к лучшему. Перенеся тяжелое испытание, говорил Чернис, Роберт стал больше прислушиваться и «проявлять больше понимания» к другим.

Несмотря на потрясения, Оппенгеймер сохранял удивительную невозмутимость. Он отмахивался от происшедшего как от абсурдного недоразумения, и подобная скромность гасила его энергию и гнев, которые подтолкнули бы другого на его месте к борьбе. Возможно, такая уступчивость являлась глубинной стратегией выживания, однако и она отнимала немало сил.

Одно время Оппенгеймер даже сомневался, что попечители позволят ему продолжать работу на посту директора института. Он, конечно, понимал, что Стросс жаждал его выгнать. В июле Стросс заявил ФБР, что, по его прикидкам, восемь из тринадцати попечителей готовы сместить Оппенгеймера, однако решил отложить голосование по этому вопросу до осени, чтобы не казалось, будто он действует из соображений личной мести. Он просчитался — отсрочка позволила профессорам подготовить открытое письмо в защиту Оппенгеймера. Все до единого члены профессорско-преподавательского состава подписались под письмом, продемонстрировав впечатляющую солидарность с директором, который в прошлом многим наступал на мозоли. Строссу пришлось отступить, осенью попечители проголосовали за то, чтобы сохранить пост директора за Оппенгеймером. Страшно недовольный и раздраженный, Стросс продолжал вступать с Оппенгеймером в стычки на заседаниях совета. Председатель КАЭ не мог избавиться от маниакальной ненависти к Оппенгеймеру и продолжал подшивать в папочку подробные описания воображаемых прегрешений Роберта. «Он не способен говорить правду», — гласила одна запись, сделанная в январе 1955 года после мелочного спора об оплачиваемых академических отпусках. Стросс многие годы копил обличающие записки на друзей и защитников Оппи, называл Франкфуртера «бессовестным лжецом» и с удовольствием распускал слух, что сексуальные предпочтения Джо Олсопа делают его «легкой добычей для советского шантажа»[37].

Последние несколько месяцев оказали одинаково сильное давление и на Оппенгеймера и на его близких. Хотя Китти блестяще выступила перед комиссией, друзья замечали, что она заметно расстроена. Однажды в два часа ночи она позвонила старой подруге Пат Шерр. «Мы крепко спали, — вспоминала Шерр, — а Китти, очевидно, много выпила. У нее заплетался язык и не получалось говорить связными предложениями». В начале июля, сразу же после того, как КАЭ поддержала решение дисциплинарной комиссии, незаконные прослушивающие устройства ФБР перехватили информацию о том, что с Китти случился тяжелый приступ неизвестного заболевания и в Олден-Мэнор вызывали врача.

Девятилетняя Тони, похоже, отнеслась к происходящему достаточно спокойно. Зато тринадцатилетнему Питеру, по свидетельству Гарольда Черниса, «во время мытарств Роберта доставалось в школе». Однажды Питер пришел из школы и сказал, что одноклассник назвал его отца коммунистом. Мальчик всегда был чувствительным ребенком и теперь замкнулся в себе. В начале лета после просмотра одной из трансляций слушания Маккарти по делу военных Питер поднялся наверх и написал на школьной доске в своей спальне: «Американское правительство нечестно обвиняет определенных людей, которых я знаю, в том, что они были нечестны с ним. Если так, то определенные люди, я подчеркиваю, только определенные люди в правительстве США должны гореть в АДУ. Искренне ваш, определенные люди».

Неудивительно, что Роберт захотел увезти семью в длительный отпуск. Он и Китти решили вернуться на Виргинские острова. Во время подготовки к поездке Роберт, опасаясь, что слежку все еще не отменили, попросил Китти не посылать телеграмму в Санта-Крус. Он боялся вмешательства властей и сказал: «Если они еще не обгадили этот уголок, то обгадят после телеграммы». Китти не послушалась и отправила телеграмму, забронировав двухмачтовый кеч «Команч» длиной двадцать два метра, который принадлежал их другу Эдварду «Теду» Дейлу.

Техническое наблюдение ФБР было снято в начале июня. Однако через месяц, когда члены КАЭ утвердили окончательное решение, Стросс снова начал добиваться от ФБР возобновления слежки. Незаконные, никем не санкционированные прослушки были повторно установлены в начале июля. Одновременно ФБР выделило шестерых агентов для плотного визуального наблюдения ежедневно с семи утра до полуночи. Стросс и Гувер боялись, что Оппенгеймер сбежит за границу. Строссу мерещилась советская подводная лодка, всплывающая в теплых водах Карибского моря и увозящая Оппенгеймера за железный занавес.