Такая же психологическая реакция наблюдалась на «холме» и у многих других, особенно после возвращения в октябре из Хиросимы и Нагасаки с первой группой научных наблюдателей Боба Сербера и Фила Моррисона. «Буквально каждый человек, находившийся на улице на расстоянии до полутора километров от центра взрыва получил серьезные ожоги, — сообщил Моррисон. — Жар от яркой вспышки подействовал внезапно и причудливо. Они [японцы] рассказывали нам, что на людях, одетых в полосатую одежду, кожа сгорела полосами. <…> Многие считали, что им повезло, когда они выбрались из развалин своих домов лишь с легкими ранениями. Но эти люди все равно умерли. Они умирали через несколько дней или недель от лучей, похожих на излучение радия, в большом количестве образовавшихся в момент взрыва».

Сербер обратил внимание, что в Нагасаки все телеграфные столбы обуглились со стороны, обращенной к взрыву. Такая картина наблюдалась на расстоянии до трех километров от эпицентра. «Я видел лошадь на пастбище, — рассказывал Сербер. — Одна сторона у нее была обожжена, другая — совершенно нормальна». Когда Сербер необдуманно брякнул, что лошадь продолжала «пастись с довольным видом», Оппенгеймер «отчитал меня за то, что я пытаюсь создать впечатление, будто бомба неопасное оружие».

Моррисон представил официальный отчет о наблюдениях в Лос-Аламосе и в сжатом виде выступил с ним на местном радио Альбукерке: «Мы облетели Хиросиму на низкой высоте и не поверили своим глазам. Внизу, там, где был город, расстилалась ровная, плоская равнина, опаленная до красноты. <…> А ведь над городом летали не сотни самолетов и не всю ночь — прилетел всего один бомбардировщик с единственной бомбой, превратившей трехсоттысячный город в пылающий костер за мгновение, за которое выпущенная из винтовки пуля долетит до его окраины. Такого еще не было».

Мисс Эдит Уорнер услышала новости о бомбежке Хиросимы от Китти, приехавшей за свежими овощами. «Многое прояснилось», — заметила потом Уорнер. Желание приехать в дом у моста Отови и исповедоваться добрейшей мисс Уорнер ощутили многие физики. Моррисон тоже написал ей о своей надежде, что «люди ума и доброй воли сумеют понять и разделить с нами ощущение кризиса». Приложив руку к созданию оружия, Моррисон и многие ученые-единомышленники считали, что теперь не остается ничего иного, кроме как ввести международный контроль на все, связанное с атомом. «Ученые понимают, — одобрительно писала мисс Уорнер в рождественском письме 1945 года, — что они не могут вернуться в лаборатории, оставив атомную энергию в руках вооруженных сил и государственных деятелей».

Оппенгеймер чувствовал, что в принципе Манхэттенский проект принес именно тот результат, какой с опаской предсказывал Раби, — создал оружие массового поражения, «кульминацию трех веков физических исследований». В итоге, как считал Роберт, проект обеднил физику, причем не только в метафизическом смысле. Вскоре Оппенгеймер стал умалять научное значение проекта. «Мы получили дерево со множеством плодов, — говорил он в выступлении перед сенатским комитетом в конце 1945 года, — хорошенько его тряхнули, и на землю упали радиолокация и атомные бомбы. Весь дух [военного времени] свелся к неистовой и безжалостной эксплуатации уже известного». Война оказала «заметное влияние на физические исследования», — сказал он. «Она их практически остановила». Вскоре он уверовал, что во время войны «стал свидетелем более полного прекращения профессиональной деятельности в области физики, даже в сфере обучения, чем в любой другой стране». С другой стороны, война привлекла к науке всеобщее внимание. Как потом писал Виктор Вайскопф: «Война посредством самых жестоких аргументов наглядно показала, что наука имеет самое непосредственное и прямое значение для каждого человека. Это изменило природу физики».

После обеда в пятницу 21 сентября 1945 года Оппенгеймер приехал попрощаться с Генри Стимсоном. Это был последний день пребывания Стимсона в должности военного министра и одновременно семьдесят восьмая годовщина его рождения. Оппенгеймер знал, что Стимсону предстояло в тот же день выступить с прощальной речью в Белом доме, в которой военный министр «с большим [как считал Оппенгеймер] опозданием» намеревался поддержать «открытый подход к атому». Согласно записи в дневнике Стимсона, он собирался напрямик заявить президенту Трумэну, что «мы должны безотлагательно предложить России возможность поделиться на взаимной основе сведениями о бомбе».

Роберт искренне любил старика и доверял ему. Оппенгеймеру было жаль видеть, что Стимсон уходит на покой в критический момент дебатов об отношении к атомной бомбе в послевоенную эпоху. Во время визита Оппенгеймер последний раз ознакомил военного министра с некоторыми техническими аспектами, после чего Стимсон попросил пойти с ним в пентагоновскую парикмахерскую, где он хотел подстричь свои поредевшие седые волосы. Когда пришло время прощаться, Стимсон поднялся из парикмахерского кресла, пожал Оппенгеймеру руку и сказал: «Теперь дело в ваших руках».

Роберт Оппенгеймер приобрел звездный статус, его имя стало знакомо миллионам американцев. Чеканное лицо смотрело с обложек журналов и первых полос газет. Личные достижения Оппенгеймера стали синонимом достижений науки как таковой. «Шапки долой перед мужами науки», — гласил заголовок передовицы в «Милуоки джорнал». «Никогда, — вторила ему “Сент-Луис пост-диспэтч”, — больше нельзя отказывать ученым-исследователям Америки… в чем-либо необходимом для их поисков». Мы должны восхищаться их «славными достижениями», призывал «Сайентифик мансли». «Современные Прометеи еще раз совершили набег на Олимп и похитили у Зевса его молнии». Журнал «Лайф» заметил, что физики примерили «плащ Супермена».

Оппенгеймер постепенно привык к подхалимажу. Два с половиной года, проведенные на «холме», похоже, неплохо подготовили его к этой роли. Они превратили его в ученого-политика, кумира публики. Даже личные повадки — трубка и неизменный «поркпай» — приобрели международную узнаваемость.

Вскоре Оппенгеймер начал публично выражать свои тайные сомнения. «Мы создали эту штуку — самое ужасное оружие, — сказал он, выступая перед Американским философским обществом, — и она резко, глубоко изменила природу мира… сообразно всем нормам того мира, в котором мы выросли, эта штука есть зло. Совершив этот поступок… мы вновь подняли вопрос: является ли наука для человека добром…» «Отец ядерной бомбы» давал понять, что атомная бомба по определению — это оружие террора и агрессии. Причем недорогое. Сочетание этих качеств способно однажды привести к гибели всей цивилизации. «Атомное оружие, даже по меркам нашего сегодняшнего знания, — говорил он, — можно изготовить недорого… ядерные вооружения не сломают экономический хребет нации, пожелавшей обзавестись им. Характер использования атомного оружия задала Хиросима». Бомба, сброшенная на Хиросиму, по словам Оппенгеймера, была использована против «фактически побежденного противника… это — оружие агрессоров. Элемент внезапности и ужаса так же неотделим от него, как расщепляемость ядер».

Многие друзья были удивлены способностью Роберта выступать — нередко экспромтом — с таким красноречием и самообладанием. Гарольд Чернис присутствовал на одном из выступлений Оппи перед студентами Калифорнийского университета в Беркли. Чтобы послушать знаменитого ученого, в спортзал университета набилось несколько тысяч человек. Чернис опасался провала — «я не считал его хорошим оратором». Представленный ректором Спраулом, Оппенгеймер без бумажки проговорил три четверти часа. Черниса поразило, как хорошо Оппи держал внимание публики: «С того момента, как он открыл рот, и до самого конца во всем зале никто даже не пикнул. Он воистину творил волшебство». Выступление, на взгляд Черниса, получилось даже слишком хорошим. «Подобный талант публичного выступления — яд, очень опасный для своего обладателя». Такой дар мог сыграть злую шутку, красноречие — негодный щит от политических стрел.