Судебный процесс по делу Вайнберга опустошил Роберта эмоционально и подорвал его финансы. 30 декабря 1952 года, еще до начала суда, Оппенгеймер заглянул в кабинет Льюиса Стросса с просьбой поговорить об одном личном деле. Адвокаты на тот случай, если от них потребуется представлять Роберта как свидетеля на процессе Вайнберга, выставили предварительный счет на 90 000 долларов. Юридические расходы оказались намного выше ожидаемых, и Роберт «не знал, что с ними делать». Оппенгеймер спросил Стросса, не согласится ли он в качестве председателя институтского попечительского совета порекомендовать, чтобы расходы на адвокатов оплатил институт. Стросс твердо заявил, что это было бы «ошибкой». На замечание Оппенгеймера, что «Корнинг гласс компани» оплатила расходы на адвокатов его другу, доктору Эду Кондону, Стросс ответил, что между этими двумя случаями нет ничего общего. Работодатели доктора Кондона, указал Стросс, знали о проблемах Кондона с КРАД еще до его приема на работу. Попечители института, холодно констатировал Стросс, «не имели ни малейшего понятия», что подобные проблемы существуют у Оппенгеймера. Это, естественно, было неправдой. В 1947 году Оппенгеймер проинформировал Стросса о своих прошлых симпатиях к левым. Тем не менее Стросс предположил, что адвокаты посчитали Роберта «довольно богатым человеком и способным потянуть такие расходы».

Оппенгеймер запальчиво ответил, что Строссу должно быть прекрасно известно его финансовое положение, потому как вся налоговая отчетность подавалась через завхоза, который находился в непосредственном подчинении Стросса. Стросс возразил: «Нет, я не в курсе ваших доходов». На это Оппенгеймер ответил, что он «не богат и помимо зарплаты в институте имеет лишь скромный дополнительный заработок». Он предположил, что некоторые люди могли принимать его за богача, потому что он собрал «коллекцию замечательных произведений искусства». Явно неблагожелательно настроенный, Стросс закончил встречу, сказав, что «в данный момент» не станет поднимать этот вопрос перед попечителями. Оппенгеймер ушел от него недовольный и униженный. С этого дня он больше не сомневался во враждебном отношении Стросса. Счет за адвокатские услуги Роберт решил направить попечителям института в обход Стросса, надеясь, что те согласятся его оплатить. Стросс позднее рассказал ФБР, что убедил «длинноволосых профессоров» в составе совета отклонить просьбу об оплате счета. К весне 1953 года вражда Стросса и Оппенгеймера стала осязаемой для всех, кто был с ними знаком.

Оппенгеймера долго одолевало смутное предчувствие, что в будущем его ждет какое-то роковое и страшное событие. В конце 1940-х годов ему попался рассказ Генри Джеймса «Зверь в чаще» — история одержимости, болезненной самовлюбленности и предчувствия собственной судьбы. «Совершенно ошеломленный» Оппенгеймер немедленно позвонил Герберту Марксу. «Он очень настаивал, чтобы Герберт прочитал рассказ», — вспоминала вдова Маркса Энн Уилсон Маркс. Главный герой Джон Марчер через много лет встречает с женщину, с которой однажды виделся, и та вспоминает, как Джон по секрету признался ей в преследовавшем его дурном предчувствии: «Вы сказали, что с юных лет всеми фибрами чувствуете свою предназначенность для чего-то необыкновенного, разительного, возможно даже — ужасного, чудовищного, и что рано или поздно ваше недоброе предчувствие сбудется, в этом вы убеждены, и, быть может, то, что случится, сокрушит вас»[30].

Марчер признается, что событие, что бы он ни имел в виду, еще не произошло: «Только поймите: я вовсе не должен что-то сделать, совершить, чем-то отличиться, заслужить восхищение. Пусть я осел, но не до такой же степени». На вопрос женщины «Значит, вы должны что-то претерпеть?» Марчер отвечает: «Скажем, должен ждать, встретить лицом к лицу, увидеть, как оно вломится в мою жизнь и, кто знает, навеки уничтожит мое сознание или даже меня самого, а возможно, только все перевернет, подрубит под корень мой сегодняшний мир и предоставит мне расхлебывать последствия…»

После Хиросимы Оппенгеймер жил со странным ощущением, что однажды «зверь в чаще» тоже придет по его душу и перевернет его жизнь. Он понимал, что этот «зверь» уже несколько лет выслеживает его. И если «зверь в чаще» действительно существовал, то им, несомненно, был Льюис Стросс.

Семнадцатого февраля 1953 года, за полтора месяца до окончательного оправдания судом Джо Вайнберга, все еще чувствуя себя уязвимым, Оппенгеймер тем не менее выступил в Нью-Йорке с речью, по сути, являвшейся несекретным вариантом доклада о разоружении, который он и Банди незадолго до этого отправили Эйзенхауэру, призывая проводить политику «откровенности» в отношении ядерного оружия. Согласно историку Патрику Д. Макграту, Оппенгеймер выступил с этой речью с разрешения Эйзенхауэра, хотя и отдавал себе отчет, что она вызовет недовольство у политических недругов в Вашингтоне. Он говорил перед закрытой аудиторией, состоящей из членов Совета по международным отношениям. Совет был элитным учреждением, именно поэтому слова Оппенгеймера неизбежно вызвали громкие отголоски в вашингтонских военно-политических кругах. В тот день в зале сидели такие светила внешнеполитического истеблишмента, как молодой банкир Дэвид Рокфеллер, владелец «Вашингтон пост» Юджин Мейер, военный корреспондент «Нью-Йорк таймс» Хэнсон Болдуин и совладелец инвестиционного банка «Кун, Леб и Ко» Бенджамин Буттенвизер. А еще в тот вечер в зале находился Льюис Л. Стросс.

Представленный своим другом Дэвидом Лилиенталем, Оппи начал речь с объявления темы — «Атомное оружие и американская политика». Услышав вежливые смешки, он признал, что выбрал «претенциозное название», в то же время попросив слушателей набраться терпения: «Любой меньший сюжет не произвел бы то ощущение ясности, которое я хотел бы передать».

Ввиду того, что почти все, связанное с атомным оружием, было засекречено, он подчеркнул: «Я должен раскрыть характер этого оружия, ничего не раскрывая». После окончания войны, сказал Роберт, США пришлось иметь дело с «серьезными доказательствами советской враждебности и множащимися свидетельствами советской военной мощи». Атом играл в холодной войне простую роль — американские политики решили: «Мы не позволим сократить отрыв. Мы не позволим, чтобы противник нас опередил».

Говоря о состоянии этого соревнования, Оппенгеймер сообщил, что Советы провели три испытания ядерного оружия и выпускали значительное количество расщепляемого материала. «Я был бы рад представить свидетельства, — сказал он, — но не могу». Тем не менее он поделился личной оценкой соотношения сил между Советами и Америкой в этой области: «Я полагаю, что СССР отстает от нас примерно на четыре года». Хотя этот вывод выглядел обнадеживающе, проанализировав поражающие свойства бомбы, сброшенной на Хиросиму, Оппенгеймер пришел к выводу, что новые модели станут еще смертоноснее. Прозрачно намекая на ракетные технологии, он заявил, что технический прогресс вскоре породит «более современные, гибкие и сложные для перехвата средства доставки». «Такая работа уже ведется, — объявил он. — И, на мой взгляд, мы все должны знать, где наше место в этом вопросе — не в смысле точного количества, а в смысле качества и, главное, в смысле решений».

Для понимания проблемы необходимы факты. Однако факты были засекречены. «Я не могу о них писать, — еще раз посетовал Оппенгеймер на гнет секретности. — Могу лишь сказать: я ни разу не обсуждал эти перспективы в откровенной манере с какой-либо группой ответственных лиц, будь то ученые, государственные деятели, граждане или правительственные чиновники — с любой группой, без того, чтобы после тщательного ознакомления с этими фактами моих собеседников не охватило чувство тревоги и отрезвления». Если заглянуть на десять лет вперед, предсказал он, «то, что Советский Союз отставал от нас на четыре года, покажется слабым утешением. <…> Как минимум мы можем вывести, что наша двадцатитысячная по счету бомба… не даст глубокого стратегического преимущества перед двухтысячной бомбой противника».