Лена, как-то смущенно улыбнувшись, кивнула и недвусмысленно посмотрела на софу.

– Нет. – Я решительно встал с кресла. – Это будет смахивать даже не на благодарность, а на плату. Не опошляй мой чистый порыв благотворительности. Рву когти, загляну через несколько дней узнать, как продвигается твоя перековка. Ладушки? Поцелуй на дорожку.

На улице меня охватило сомнение – правильно ли поступил, из филантропии урезав общак на два «лимона»?..

Впрочем, это как посмотреть. Если придется отчитываться, то бабки можно списать за счет полученной информации о Вороне.

В настоящий момент он – мой главный враг, а следовательно, враг и моей группы. В ближайшее время с ним необходимо разобраться, и любые траты на сведения о нем оправданны.

Успокоившись на сей счет, я бодро зашагал к трамвайной остановке. На такси пусть зажравшиеся плебеи, «новые русские» раскатывают, а я человек нормальный, для меня общественный транспорт не западло.

Барометр настроения показывал на «солнечно», несмотря на мерзопакостную сырость уральской осени. Все-таки чертовски приятно совершать добрые дела.

Где-то на небесных весах наверняка прибавилась гирька в мою пользу.

На следующий день заглянул по привычке на главпочтамт. Дело в том, что со многими кентами, освободившимися раньше меня, поддерживал связь через письма «до востребования». Удобно во всех отношениях.

Очереди к знакомому окошечку не было, и через минуту я держал в руках конверт на мое имя, надписанный известной мне рукой.

Сначала не врубился, но, дважды прочитав надпись – Леонид Исакович Фельдман, сунул письмо в карман и, стараясь идти неторопливо, вышел на проспект. Дойдя до исторического сквера, убедился, что слежки за мной нет.

Присел на покрытую изморозью скамейку и вскрыл конверт. Внутри оказался тетрадный листок, исписанный ровным твердым почерком:

«Привет, Монах!

Если не ошибся на твой счет, то сегодня мои похороны.

Приглашаю.

Я сразу понял, что ты именно тот, кто мне нужен. Дело в том, что решение уйти из жизни принял давно, да все случая подходящего не представлялось. Самому наложить на себя руки – грех, а честнее – силы духа не хватает.

Ты, конечно, в курсе, что в лагере я увлекался «голубыми» мальчиками. Считал – баловство со скуки и озверения, ан нет – и на воле меня на них потянуло. Жена мирилась с тем, что у нас интим не клеится, думала, лагерь меня импотентом сделал. Но, на грех, спалила меня однажды с гей-мальчиком. Не скандалила, просто уехала к своей матери, даже шмотки, что ей дарил, не забрала. Ушла с концом.

После этого у меня и с мальчиками уже ничего не выходит. Стал искать удовольствие в наркоте. Но скоро понял, что опий не выход – или крыша поедет, или сдохну бродягой в канаве. Это пошло и унизительно. Тогда и подписал себе приговор. Очень кстати и ты тут нарисовался со своим товаром.

Прости, но о твоей милой манере убирать подельников наслышан еще с зоны.

Надеюсь, дельце ты провернул грамотно, и я не слишком мучился. Уверен – под несчастный случай сработал.

Впрочем, наплевать, вечером застрахуюсь – приму лауданум. Он избавит и от страха, и от боли.

Жму руку, спи спокойно, Леонид.

P.S. Моя доля от сделки будет в автоматической камере ж/д вок. Под номером шестьдесят шесть. Шифр – мой срок и статья. Дарю – не жалко.

Л.»

Первым делом свернул письмо в трубочку и запалил зажигалкой. Только тогда, когда бумажка превратилась в стайку пепельных хлопьев, улетевших в неизвестность с порывом ветра, я поднялся, ощутив, как основательно заморозился на обледенелой скамье.

Прислонившись к чугунной ограде, чем-то напоминавшей кладбищенскую, полюбовался на бурный поток Исети, деливший сквер на две половинки.

«Да, Леонид, даже не подозревал, что ты такого мнения обо мне. Но ты ошибался! Кончать тебя и в мыслях не держал. А «в Сочи» отправил тебя только из-за наркоты... Хотя какая сейчас разница. Продуманный ты все же еврей, и пускай фишки выпали на другой номер, но сумма получилась твоя...

– Ну лады, – я решительно встряхнул головой. – Пусть земля будет пухом. За нежданное наследство, ясно, весьма благодарен. Но на похороны не приду – суеверен. Бывай, Леня, до встречи на той стороне луны!»

Поймав такси, поехал на свидание с памятником сталевару и воину, что на железнодорожном вокзале.

Уже направившись к автоматическим камерам хранения, неожиданно нарвался на остановившую меня мысль: а что, если Леня не так прост? И вместо ожидаемых бабок меня поджидает рука с того света в виде пластиковой бомбы?..

Лучше перестраховаться. Пусть груз из камеры возьмет какой-нибудь нищий бродяга, которому терять нечего.

Я вышел из здания вокзала и уверенно пошел налево к известной забегаловке, где почти круглосуточно терся самый разнородный, но отчаянный люд – от бродяг и шпаны до профессиональных карманников и залетных громил. Широкое поле деятельности для оперов и стукачей. Посему никто из «деловых» сюда и носа не покажет.

Взяв кружку «Жигулевского», как оказалось, разбавленного водой из-под крана, обосновался за мраморным столом, сразу натолкнувшим на неприятную ассоциацию.

Из посетителей внимание мое привлек хмурый старик с беззубым ртом, безуспешно пытавшийся разжевать вчерашний бутерброд с сыром.

Я, подхватив кружку, перешел за его стол.

– На, батя, запей пивком, оно лучше сладится.

Старикан недоверчиво оглядел меня и, не сказав ни слова, зацепил мою кружку прокуренным пальцем и опрокинул ее содержимое в рот. Я увидел на его шее застарелый глубокий шрам. Всмотревшись в поблекшие серо-голубые глаза, вспомнил знакомого представителя «спецконтингента».

– Петрович? Церковник?! Каким ветром? Давно «откинулся»?

– Привет... э-э, Кардинал, – прошамкал Петрович, ничуть не удивившись. – Второй месяц гуляю.

– Склероз у тебя. Монах я, а не Кардинал! В КПЗ встречались.

– Угу. Помню, кликуха твоя с моей схожа. Монах – в натуре! – старик заулыбался, очень довольный своей памятью.

– Чем промышляешь?

– Да на что я годен под семьдесят годков! – снова нахмурился Петрович. – Сил хватает только пьяных шмонать. И до чего, поражаюсь, в людишках инстинкт собственника переразвит! Лезешь в карман пьянчуге, а он, сучара, тут же просыпается! Так что бедствую, брат. Раскидываю, не возвернуться ли обратно в зону... Там хоть похоронят боле-мене прилично. А то вон в центральном парке откинул копыта ханурик какой-то, так четыре дня протухал, пока труповозка соизволила подобрать. Не вру, сам ходил смотреть.

– Крыша-то есть?

– Какое там! Всю жизнь бобылем бесквартирным. А щас в теплотрассе кантуюсь. В парке уже не климат.

– Могу дать подзаработать.

– Сколько?

– Десять штук.

– Подписываюсь. Что надо делать?

– Пустяк. Сходи в автокамеру хранения и принеси из шестьдесят шестого сейфа пакет или кейс. Шифр – пятнадцать девяносто три. Запомнил?

– Обижаешь, Монах! За червонец я таблицу умножения по новой выучу.

– Ладушки. Тогда двигай, а я недалеко буду.

В зале камер хранения встал за, колонну – предосторожность нелишняя, если все же взрыв будет.

– А я тебя потерял, – вынырнул у меня из-за спины Петрович. – За этим посылал, что ли?

В руках он держал обычный, неопасный с виду, заклеенный конверт из плотной коричневой бумаги.

– Тут написано чегой-то, – Петрович приблизил конверт к глазам. – А глянь, верно тебе: «Монах, пусть благодаря этому сувениру твоя дистанция до стенки хоть на децал удлинится». Подпись отсутствует.

Я взял конверт. Нет, для бомбы он явно легковат. На ощупь в нем было несколько записных книжек или денежных пачек. Я уже почти поверил в последнее. В конце концов не все же евреи Иуды и Каины.

Надорвал. В конверте оказались две пачки стодолларовых ассигнаций. С этого дня я согласен – евреи, Богом избранный народ, в натуре. И как только позволил себе сомневаться в искренности Леонида, подозревать в коварстве! Все-таки часто предубеждены и несправедливы на Руси к представителям иудейского племени.