Ветра умели предчувствовать опасность… Обычные люди (даже хорошие) интуиции своей особо не доверяли. Две странности были в окружающем королеву пейзаже (не считая самой метели посреди пустыни): не было гор на горизонте и ни единого ветерка. А на всём пути ей встречался хоть кто-то из витавших по Листурии воздушных потоков! И как раз тогда, когда она всерьёз задумалась об этом, что-то схватило её, потянуло к земле, и королева уже была в ловушке, а мир окрасился зелёным (такого цвета были стёкла в призме механизма, ловившего вихри). А затем (и это было совсем мучительно), её что-то сжало со всех сторон так сильно, что она стала меньше мыши и едва-едва могла пошевелиться… Сквозь стенки кристально-прозрачного сосуда (а сама королева ещё не поняла, что это был именно стеклянный сосуд) пред ней предстал лик улыбающегося старика…

Это был колдун-пустынник. Он не знал наверняка, что именно поймал, но понял, что нечто совершенно необыкновенное! Редкий сосуд в коллекции всегда его воодушевлял… Он уже предвкушал открытие, которое он, несомненно, совершит…

Конец первой части.

Вообще-то, если быть честными, учёный-колдун злодеем не был, а создавал он куда больше, чем разрушал… Центр пустыни превратился, благодаря ему, в благоухающий сад. Здесь были сотни растений. Одни служили для своего хозяина пищей, другие – кормом для многочисленных питомцев, третьи услаждали взгляд. И даже самый искушенный в делах красивого убранства был бы поражён обилием красок и форм, а ещё тем, в какой гармонии они сосуществовали в волшебном саду.

А сад и правда был волшебным и, возможно, ни в одном из земных миров вы не увидели бы чего-то подобного! Здесь тропические цветы распускали свои лепестки навстречу чуть приглушённому волшебством свету солнца (ярко-жёлтые, красные, пурпурные и небесно-голубые), покачивались в такт жужжанию пчёл зверобой и чёрные каллы, мирно соседствуя на окружённой плетёнкой клумбе. Финиковые пальмы гордо поднимали к небу свои увенчанные зелёными коронами верхушки, когда у их подножья росли крохотные кустарники с бело-зелёными листьями (из них учёный готовил бодрящий отвар). С помощью небольшого собственноручно сделанного укрытия (пальмовые листья и совсем чуточка волшебного зелья), колдун сумел вырастить дикие северные ягоды: голубику, малину и бруснику. Ими не брезговал и его любимый попугай Шварцвальд.

И среди всего этого великолепия бегали пёстрые курицы, щебетали маленькие певчие птички и величаво шествовали верблюдицы. Были у него и почтовые голуби, хотя письма он писал редко, и большая рыжая собака. Толку от неё было мало, трусиха, каких поискать, но хозяина своего она любила. Хоть колдун и гордился своим прекрасным хозяйством, Мирида не могла оценить его по достоинству. В пузатой стеклянной склянке, в самой высокой башне, на самой верхней полке большого шкафа из тёмного дерева она томилась в своём заточении, хоть до конца так и не поняла, что же с ней приключилось…

В первые дни снежинки под блестящим стеклом едва-едва шевелились, напоминая скорее стоячую жидкость, чем наполненный жизнью воздушный поток. Силы, казалось, покинули её после пережитых злоключений… Даже едва-едва она осознавала, что именно видит сквозь прозрачные стенки вокруг. Но что ещё хуже: её это почти не волновало. Она не знала, что ветрам, порой, нужен отдых, как и всякому мыслящему существу, и что в часы особо сильной усталости ими овладевает ни на что не похожее оцепенение, апатия столь сильная, что почти непобедимая! И даже память работает в такое время не так, как положено, упуская всё самое важное и значимое…

И только через двадцать дней Мириду вновь посетила мысль о дочери, которой лишь она могла подсказать, как снять проклятье. Это воспоминание сверкнуло в её утомлённом разуме искрой столь яркой, что, казалось, родилась новая звезда. И она предприняла неимоверное усилие, чтобы вновь стать больше, чтобы сбросить с себя стеклянные оковы. И, честное слово, сделай колдун хоть крохотную помарку, когда заколдовывал пустынное стекло, бутыль разлетелась бы на мелкую крошку, сверкающую острыми гранями. Бутыль трещала и позвякивала, но оставалась целой. А Мирида всё продолжала отчаянные попытки освободиться.

Колдун, возможно, и догадался бы, что что-то не так, и его новый «экспонат» куда необычнее, чем кажется, но людям, даже обладающим пытливым умом, свойственна своего рода «близорукость». И учёный, поглощённый описью своего гербария, совсем не смотрел по сторонам. А на что посмотреть, несомненно, было, и ещё как! Дело в том, что ветры на свете живут куда дольше людей. Для них заточение на пару десятков лет, как правило, мало значило. А иные из них даже радовались ему: в природе воздушных потоков заложен «инстинкт» быть в постоянном движении, и только волшебное пустынное стекло помогало им остановиться. А ведь, как известно, чтобы лучше понять себя, стоит, иногда, прибывать в безмятежном покое… На полках из тёмного дерева стояли несколько десятков стеклянных сосудов, и обитатели каждого из них не тяготились своей несвободой. Они двигались неспешно, закручиваясь в плавные гармоничные вихри, кружась вокруг только им ведомой оси и размышляя…

Мирида же билась о волшебное стекло как сумасшедшая, в движении её снежинок не прослеживалось ни закономерности, ни плавности, ни умиротворённости. Но учёный этого не замечал.

Животным, особенно тем, кто долго жил рядом с человеком и отличавшимся особым умом, близорукость, в отличие от недалёких хозяев, свойственна не была. И Шварцвальд сразу приметил, что что-то здесь не так. Пурпурный попугай долго присматривался к почти неслышно звенящей склянке, а затем, взлетел на самый верх шкафа, чтобы изучить её поближе. Увидев огромный зелёный глаз пурпурного попугая, колдовская метель отреагировала совершенно по-человечески: она испугалась. Но, уже сжавшись в снежный крохотный комочек у противоположной стенки стеклянного своего обиталища, она вспомнила, что едва ли гигантская птица может принести ей какой-либо вред. Даже окажись чудовище плотоядным, что оно может сделать бесплотному вместилищу её души? Мирида была человеком, и совершенно по-человечески она ринулась в атаку, сама не зная, чего хочет этим добиться. И лишь врезалась в стеклянную стену, хоть и с явными воинственными намереньями. Попугай в ужасе отпрянул, весьма неуклюже, чуть не свалившись с верхней полки пресловутого шкафа. Но, сумев восстановить равновесие, он спикировал прямиком на рукопись перед самым носом склонившегося над работой старика.

– Человек, – закричал попугай, размахивая крыльями, – человек!

Но учёный, в силу не раз упомянутой близорукости, не внял его ясному призыву, а лишь раздражённо отпихнул любимого питомца подальше.

– Не заставляй меня думать, Шварцвальд, – не без раздражения сказал колдун, – что ты не умней куриц, что бегают по нашему двору!

Делать было нечего униженному попугаю, кроме как смириться с несправедливостью своего хозяина. И хоть он и был готов поспорить, кто здесь «не умнее курицы», Шварцвальд отправился на свой насест, нахохлившийся и задумчивый…

А солнце медленно катилось к горизонту, и вот, сердце пустыни отправилось к центру земли, забирая с собой жар из раскалённых песков…

Учёный был бы рад посидеть над ботаническим исследованием до поздней ночи, только вот холодно было в башне, а наблюдать за движением небесных светил в этот день ему не хотелось. Впрочем, спать он отправился удовлетворённый своей работой. И спускаясь по лестнице в спальню, где жарко горел зачарованный камин, он не представлял, что задумал пурпурный попугай. А тот, дождавшись, когда уснёт хозяин, вернулся в башню и, обхватив лапкой горлышко зачарованной бутыли, вознамерился освободить королеву. Но он медлил.

Со своим хозяином попугай был знаком уже много лет. И он повидал немало людей. Странный это был народ. В их поведении было много абсурдного и непонятного. И попугай полагал, нужно заметить, вполне справедливо, что человек наделённый могуществом вихря может наделать много неприятного после обретения вожделенной свободы. Едва ли ему стоило рассчитывать на справедливую благодарность, или что-то вроде того… Люди вообще часто делают глупости.