Она пыталась придумать, как сообщить о своей тревоге Сириусу, как сказать ему, что надо садиться на лошадь и гнать во весь опор подальше от этого страшного места? Она хлопала крыльями, клёкот её не утихал, но человек не мог понять язык птиц. Сириус лишь пытался успокоить, обогреть, закрыть от непогоды. В отчаянье Селеста стала выдёргивать из своей груди лёгкий пух. Может так он поймёт, что дело в проклятье, наделившем её этим обликом?

Но Сириус не понимал. Он лишь растерянно спросил:

– Что ты делаешь, Селеста? Что происходит?

Буря будто этого и ждала. Ветер вмиг обратился вьюгой, и всё закружилось, завыло, замело. Будто теплого летнего дня и не было вовсе! Ветер был полон жалящих льдинок и снега. А ярости было в нём столько, сколько никто у природы и не видывал. Королевна закричала, и этот птичий крик охотнику до дрожи напомнил предсмертный вой подстреленной добычи. Он держал птицу что есть сил, закрывая мозолистыми ладонями, не в силах открыть обожжённых холодом глаз, почти неспособный вдохнуть. В вихре тонули и крики перепуганных животных, и голоса пастухов, пытавшихся отыскать в буре товарищей. Сириусу стоило огромных трудов удержаться в неудобной позе, в которой застала его беда. Он боялся, что если пошевелится, птица выскользнет из его рук, а лёгкое тельце навсегда потеряется в вихре…

И тут нечто будто толкнуло его в живот, а невидимые руки схватили его за ноги и поволокли куда-то по земле. Селесты больше не было в его объятьях: колдовская метель подхватила её и увлекла куда-то вверх. Внезапно, всё закончилось. Звери и люди вновь предстали пред его глазами в прозрачном воздухе. Вихрь исчез, унёсся так быстро, будто его и вовсе не было. И Селеста пропала вместе с ним.

Сириуса мало волновали проклятья неудачливых попутчиков, что неслись ему вслед. Его вообще мало что тревожило в эту минуту. Он не мог поверить в случившееся, он был просто неспособен на это! Он обещал защитить девушку во время их путешествия, в каком бы облике она ни была, и не смог? Он не смог уберечь то, что придавало жизни новый смысл, давало новую надежду? Сердце охотника окаменело в ту минуту потому, что он не имел права горевать: он должен был выяснить, что случилось с королевной. Он совсем недолго видел метель: похожая на стаю серовато-белых птиц, она стремительно неслась над землёй почти в самом поднебесье и, вскоре, скрылась за горизонтом, так и не изменив направления. И охотник гнался за ней, пока совсем не стемнело, а несчастная лошадь не начала хрипеть терять ритм. И если бы не опаснее, что уставшее животное может оступиться и сломать себе ноги, он бы и не думал останавливаться. Сириус почти не спал, но не чувствовал усталости. Всё ближе и ближе были холмы, что обозначали край материка. Здесь они не были так уж высоки, не смогли пока дорасти до горных пиков. У их подножья Сириус остановился. В опускающихся сумерках, он заприметил что-то в траве, чудом, не иначе. Это была застёжка с его плаща: сверкающая на солнце булавка с простым узором. Её Селеста сорвала когтями с одежды охотника в тот момент, когда порыв ветра вырвал королевну из его рук. Рядом в траве лежало маленькое пёстрое пёрышко птицы, которая в этих местах не водилась. Значит, королевна была здесь! Сама ли она оставила ему знак, или выронила безделушку из цепких коготков случайно, закруженная вихрем? Жива ли она? Сириус отчего-то был уверен, что да, жива. И он не сбился с пути. Охотник бережно поднял свою находку. Перо нашло своё место в кожаном мешочке, где до этого были монеты. Застёжка вернулась на прежнее место, скрепляя теперь края надорванной ткани плаща.

Больше суток он скакал к этому месту, изредка давая лошади перевести дух. Как быстро двигалась метель? Насколько она уже обогнала его? Было понятно, что колдовской вихрь ему не догнать, но отчего-то он продолжал бессмысленную гонку. Несчастное животное едва поспевало за желанием охотника нестись, сломя голову, в сторону, где скрылся бесплотный похититель. Куда он мог унести Селесту? Кажется, Сириус догадывался…

Что ж, он не может позволить себе месяц, проведённый в пути. Похоже, пришло время нарушить данную себе когда-то клятву. Он почти не сомневался, когда развернул лошадь в сторону дороги: ему нужно было попасть на корабль, плывущий на юг.

Конец второй части.

Эстеврия действительно была прекрасна. Она была известна всем за аккуратные мощёные улицы и дома, украшенные розовым мрамором и мозаиками золотистыми, как чистейший морской песок. Вернее, всех оттенков песка, какие только есть на свете, особенно гордились мастера своими чудесными голубыми и розовыми смальтами: мерцающими, яркими, но в то же время, не утерявшими прозрачности. Именно благодаря этому свойству Эстеврийская мозаика отражала солнечный свет так чудесно, что, казалось, в ней теплится жизнь.

Но теперь, радовавшее глаз мерцание могло стать забытым теми, кто жил среди всей этой искусной рукотворной красоты. Да чего уж там, само солнце для Эстеврийцев стало далёким воспоминанием. Полгода прошло с тех пор, как над Эстеврией, благословенным краем вечного лета, нависли серым пологом облака и тучи. Они были беспощадны. И солнце, казалось, почти не грело измученную землю, а серая пелена то поливала город ледяным дождём, то осыпала грязным колючим снегом. Изящные формы крыш не выдерживали прихотей заколдованной природы, отделка и лепнина сырели и отваливались, под карнизами высоких окон образовались потёки, будто дома плакали, горюя о своей не сложившейся судьбе. Иные окна были и вовсе забиты, закрыты, занавешены и заделаны всем, что только можно, лишь бы не пускать в жилище холодный воздух, промораживающий до кости.

Там, внутри, в некогда уютных комнатах, жили люди. В холоде и сырости они топили очаги и крохотные, сделанные на скорую руку, печки, дававшие совсем немного спасительного тепла. Они делили свои дома, часто, с людьми незнакомыми, но владевшими нужными знаниями. Правда, случалось так, что и от них было мало толка: ни один горец или северянин никогда не видел такой странной, такой непредсказуемой зимы, способной утром ударить по несчастным жителям лютым морозом, а вечером влажной грязной оттепелью. Даже снег был каким-то… другим: его нельзя было растопить, чтобы добыть питьевую воду. Согретый на огне очага, снег, скорее, напоминал болотную грязь: жидкую и тягучую.

Тёплая обувь быстро промокала на улице, принося, скорее вред, чем пользу. Только воск помогал ненадолго справиться с проникающей всюду влагой. По такой погоде, мокрой и холодной, люди начинали болеть. И местные лекари с трудом справлялись с наступающей эпидемией. Колдуны, ведуны и провидцы в один голос говорили о колдовстве, сотворённом силой могущественной и безумной, оттого, почти непобедимой. И лишь священники с уверенностью говорили, что нельзя терять надежду. И людям и правда оставалось лишь надеяться и молиться, чтобы страшная напасть исчезла так же внезапно, как и появилась.

Многие были готовы покинуть родные места и умчаться прочь, в никуда, начать жизнь с чистого листа. Пусть не имея ничего за душой, но жить. Но, вот тут то и заключалось самое страшное: стоило человеку, родившемуся в этих местах, приблизиться к границам городских земель, как он встречал на пути невидимую стену, вовсе не существовавшую для всех иноземцев. Любой мог войти в заколдованный город, но выйти за его пределы – лишь те, кому он не был родным. У жителей Эстеврии оставался лишь выбор между надеждой и отчаяньем. И многие находились на грани меж тем и другим. Поговаривали, что даже души умерших не могли покинуть ловушку. То тут, то там вспыхивали слухи о призраках, блуждавших по безлюдным улицам ночами. И рассказы эти могли быть и нелепыми, и ужасающими, и оставалось лишь гадать, правдивы они или нет. Может быть, всё это мерещилось замерзшим, больным, уставшим и полуголодным людям? И не было заблудших душ, что бродили меж серых потускневших стен некогдапрекрасных улиц? Может быть, среди изуродованных погодой домов людям просто хотелось видеть что-то более пугающее, чем их почти разрушенный мир?