Не смотря на все его усилия, через пять дней птице не становилось лучше. Будто бы она совсем не хотела бороться за жизнь. Это тоже выдавало в ней человеческую воспитанницу: дикий зверь до последнего борется, уж охотнику это было хорошо известно. Сириус всерьёз опасался, что усилия его будут тщетными, а пернатой страдалице не суждено дожить до конца недели.

Вечером пятого дня, ещё раз обработав рану и пытаясь в очередной раз накормить больную (он предлагал ей на выбор всё, что у него было: и остатки похлёбки из собственной чашки, и специально пойманную для ослабевшей соседки ещё тёплую белку). Сириус почти не сомневался: если сегодня сокол не станет есть, до утра он может и не дотянуть. И он впервые заговорил с вялой птицей, сам не знал почему.

– Совсем устала, девочка, – прошептал он, потревожив растрескавшиеся на ветру губы, – совсем тебе плохо…

Его голос был чуть осипшим и казался чужим после нескольких часов молчанья (даже с товарищами он предпочитал общаться кивками и жестами в тот день). А ещё он заметил, что невольно подражает тринадцатилетней сестре одного из своих друзей, отбывшей вместе со старшим братом на юг. Она так ласково говорила с болевшим щенком жившей в конюшне при гостинице чёрно-белой кудлатой суки. Она не уследила за детёнышем, попавшим под одетые в дорожные сапоги с металлическими набойками ноги. Грубоватый шепот Сириуса, в отличие от мелодичного голоска девочки, не звучал, казалось, так нежно и успокаивающе. Он провёл пальцем по оперенью на шее птицы. Оно было мягким и блестящим. Охотник очень хотел ей помочь. Сам не знал отчего.

– Если ты не поешь, – продолжал он, – силы покинут тебя, если сдашься сейчас – шанса побороться больше может и не быть. Неужели ты хочешь, чтобы всё закончилось именно так? Неужели ты действительно хочешь, чтобы всё закончилось?

Птица была безучастна. А чего ожидал Сириус? Охотник знал наверняка, что животные часто понимали всё даже лучше людей, но хотя бы часть смысла сказанного была ли понятна его гостье?

– Я бы не хотел, чтобы ты умерла, – сказал Сириус, наконец, ни на что уже не надеясь.

И, к его удивлению, в почти безжизненных ранее глазах будто бы мелькнул отсвет понимания. А может, ему это просто померещилось? Ведь именно этого он страстно желал в тот момент. Но вот, крылья слегка пошевелились, а птица будто бы попыталась встать, но безуспешно: ослабла настолько, что не могла держать вес собственных перьев. В тот вечер соколица (Сириус больше не сомневался, что имеет дело с женщиной), впервые приняла пищу из его рук, как ни странно, предпочтя рассыпающееся варёное мясо и древесные грибы из похлёбки свежей беличьей плоти. К утру соколица уже могла поднять голову и пить сама из подставленной кружки. Она пошла на поправку, и к концу охоты уже уверенно сидела на собственных лапах, правда без изящества, присущего её породе, неуклюже подволакивая начавшее заживать крыло. Увы, обратный путь не дался птице легко: в пути не было укрывавшего от холода шалаша, нагретого крохотным костерком, и удобного ложа из лапника и прошлогодней травы, что соорудил для неё Сириус. Был холод и тряска повозки, ехавшей по просеке, и промозглый, ещё по-зимнему холодный ветер.

И даже, когда в одной из деревень Сириус выменял корзину, чтобы усадить в неё попутчицу (заплатив за неё копчёной олениной – дорогая покупка), дорога до нового дома не стала беззаботной. Охотник не отправился в новый поход из-за только оправившейся от тягот пути птицы, опасаясь: новой вылазки ей не выдержать.

Комната, в которой жил Сириус, была скромна и неестественно практична. Ничто не выдавало в её убранстве хозяина – бывшего обитателя богатого дома. Стены были серыми, мебель простой и лишенной изящества. Единственной уступкой роскоши были оленьи шкуры, лежавшие на ветхом кресле, да камин, запачканный пылью и копотью, простаивающий большую часть лета. Необычными так же могли показаться стопки книг: люди его ремесла редко увлекались чтением.

Хозяйка дома (лишённая женской привлекательности вдова) хорошо относилась к своему жильцу. Сириус был тихим, не заваливался в дом грязным и пьяным, как порой делал её покойный муж, не водил женщин и никогда не жаловался. Был с ней вежлив, хвалил её стряпню, если был приглашён на ужин, и помогал по хозяйству. Платил он немного, но ей хватало.

Её звали Мельба, хотя мало кто об этом помнил, да и сама она уже привыкла отзываться на «старуха» или более приятное «бабушка», хоть и была она ещё довольно молода: сложная жизнь да раннее вдовство лишили её красоты. Сириус же звал её госпожой. Почтительно, будто она из знатных.. Молодой мужчина нравился ей и в той же мере вызывал сочувствие: ей ли не знать, какой тяжёлой ношей на плечи, порой, ложится одиночество? А тут ещё и его друзья покинули северный край… Как бы она была рада, если бы в её доме появилась девушка, прилежная и скромная, такая, которой можно было бы и хозяйство доверить… И как было Мельбе жаль, что с Сириусом были они не в таких отношениях, чтобы в праве она была ему что-то сказать об этом. Но, порой, она всё-таки мечтала, как было бы радостно, если бы дом наполнился детскими радостными криками и топотом маленьких ножек… Пусть даже у неё самой так и не появится дитя…

Когда её жилец принёс в корзине полуживую охотничью птицу родом из дальних земель, она притворно возмутилась, хоть и в душе порадовалась, что в жизни охотника появился хоть кто-то, о ком нужно заботиться, пусть это и была тварь бессловесная. Сириус не знал, о чём думала женщина на самом деле, и чувствовал себя обязанным оттого, что без разрешения принёс в дом соколицу.

Не знал он и того, что ночью по прошествии полумесяца после его возвращения, когда две луны сольются в одну, как и положено по законом этого мира, чуткий слух хозяйки уловит женский плач и сбивчивый шёпот, который, как она сама подумает, почудился ей на грани яви и сна….

В дни накануне сияния двух лун северяне торопились как можно раньше закончить свои дела и укрыться в тени своих домов. Те, кто жил в городах, ещё засветло покидали закрывавшиеся рынки и мастерские. Даже таверны, обычно наполненные разношерстными посетителями, стояли почти пустыми, не считая гостей, селившихся в съёмных комнатах. Северяне не любили лунных ночей потому, что знали, как обманчива бывает их красота. Причины того были известны лишь тем, кто своими глазами видел начало времён (или чувствовал иным способом, которым его наделил Создатель), но в ночи двух лун в сиянии лунного света просыпались на севере танцующие огни, что цветными лентами обвивались вокруг вершин остроконечных гор. А ещё, под их светом легче творилось всякое колдовство, особенно недоброе.

Сириус мало доверял колдовству, хотя другие охотники платили слепым старцам-колдунам, чтобы те заговорили их оружие на удачу, или заказывали у ворожеи оберег от дурного глаза. Сам бывший наследник обходился и без этого. Справедливости ради стоит отметить, что собственной удачи, да умения и способностей, Сириусу хватало с лихвой. Не каждый мог этим похвастаться. Но так было не всегда, и однажды, много лет назад, безобразная старуха предсказала ему за пару медяков (мальчику ещё не ставшему охотником), что в ночь двойной луны он узнает истинный облик того, кто заставит нарушить его все данные самому себе обещания. А вот на радость ли или на горе – то старуха сказать отказалась. Лепет старой сумасшедшей, как он себя не уговаривал, не смог забыться. И странное и непонятное пророчество так и жило в памяти Сириуса ярким мерцающим пятном. Он знал, с предсказаниями всегда так: до конца они становятся понятными только лишь после их исполнения. В эту ночь ему вновь пришлось вспомнить странную встречу с провидицей, одному Богу известно, как оказавшейся на усыпанном галькой и ракушками пляже во время отлива, куда любил он сбегать от учителей в годы детства.

Он запер ставни, когда только начало темнеть, а хозяйка ещё суетилась у очага (с первого этажа доносились её шаркающие шаги, да звон медной посуды, которую она в ту пору чистила песком). Покормив остатками ужина уже заметно окрепшую соколицу и дождавшись, когда та уснёт, Сириус не стал зажигать свечи и дожидаться первых вестников восходящих лун. Он лёг спать, и сон быстро нашёл к нему дорогу.