— За это я берусь! — смело заявил Зиммер.

— В таком случае повидайте его и переговорите. Сторгуйтесь! И если он пойдёт на наше условие, то через два дня его девочка будет прощена.

Разумеется, Зиммер, повидав старика, не стал убеждать его в необходимости регентства герцога Бирона и не поставил ему никаких условий. Он объяснил искренно, в чём дело, как он действует, и просил только Бурцева держать себя тише, не давать волю языку. А в крайнем случае, если кто-нибудь когда-либо спросит его мнение о будущем регентстве герцога, то отвечать осмотрительнее, не выражая ни особенного согласия и удовольствия, ни негодования и гнева.

Старик, конечно, обещал молчать. Это всё, что он мог, и то с трудом.

На третий день после этого разговора в дом явился дворцовый офицер, и Бурцев узнал, что его внучка прощена государыней и наутро может на прачечный двор не ходить.

Между тем Зиммер, перейдя из-под начальства Лакса в другое отделение, где ведались подмосковные сыскные дела, деятельно занимался и по должности.

Однажды он попросил разрешения Шварца самостоятельно заняться кое-какими делами и сделать ему особый доклад. Были, по его мнению, арестованные и заключённые, которых следовало освободить немедленно, и были такие, которых следовало заключить в более надёжные места, чем подвалы и сараи, прилегавшие к канцелярии. Шварц согласился и даже поблагодарил молодого человека, усердного мастера на все руки.

Занявшись несколькими сыскными делами, Зиммер представил доклад. Оказалось человек двенадцать, которых следовало отпустить немедленно, так как никаких доказательств их виновности не было. Вместе с тем оказалось человека три, которых, по мнению Зиммера, следовало передать Ушакову в Петропавловскую крепость для суда в Тайной канцелярии. Что касается до одного из арестантов, то дело его показалось Зиммеру настолько странным, загадочным, что он попросил Шварца разрешить ему заняться им исключительно. Сделать новый сыск, привлечь новых лиц к допросу, а подсудимого посадить пока в Шлиссельбургскую крепость. Этот последний был некто Львов.

— А, знаю! — заметил на это Шварц. — Действительно, дело это осложнилось ещё и тем, что везли сюда двух Львовых — отца и сына. А сын с дороги бежал, убивши конвойного солдата, быть может, даже закупив офицера…

— Совершенно верно! — сказал Зиммер. — Но к этому делу примешивается нечто. У меня есть подозрение, что Львов-сын находится в Петербурге, что у него здесь есть родные, и довольно богатые. Всё это может кончиться тем, что отец его точно так же бежит. Вот поэтому я и прошу это дело, в числе нескольких других, поручить мне!

Шварц, конечно, согласился на предложение Зиммера, и около дюжины дел совсем перешло к нему на рассмотрение, в том числе дело о двух дворянах Львовых: одном бежавшем и другом — находящемся в заключении при канцелярии.

Через дня три после объяснения Зиммера с начальником старик Львов был перевезён и заключён в каземат Шлиссельбургской крепости.

Павел Константинович Львов, конечно, уже давно бы извёлся в заключении и от отчаяния, и вследствие слабого здоровья… Но он был бодр. Нечто удивительное и необъяснимое поддерживало в нём эту бодрость… Он твёрдо верил в благополучный исход своего дела.

Да и как было не верить? Совершилось чудо! Раза два и три в неделю в открытое от жары окно его камеры, в которой он сидел один, — и всегда среди ночи — падал камушек, завёрнутый в бумагу. Львов жадно бросался к нему, развёртывал и читал… Это были краткие записки. Но какие? Чьи?! Львов знал, чей это почерк, и почитал всё прямо чудом милости Божией. Писал на этих бумажках его сын, его Петя, бежавший из-под конвоя цел и невредим, и живший теперь в том же Петербурге, и хлопотавший по делу отца, и надеявшийся на его освобождение.

И Павел Константинович ждал, верил и горячо молился Богу, прося помиловать его с семьёй.

Однажды он был, однако, поражён и упал духом. У него был солдат, служивший ему, приносивший пищу и выводивший его иногда погулять во двор по разрешению главного смотрителя. Солдат полюбил старого барина, обращался с ним почтительно и часто задерживался в его камере ради собеседования и развлечения старика.

Однажды этот солдат объявил Львову, что барина увезут наутро неведомо куда, но по всей вероятности — в Шлиссельбургскую крепость, где ему будет много хуже от строгостей тамошних.

— Ваше дело перешло в руки другого, — сказал солдат. — Вот он, должно, это и порешил. Звать его Зиммер. Он у генерала Шварца в первых любимцах. Ехида немецкая!

Слова солдата оправдались. Ранёхонько утром следующего дня старика вывели и, посадив в бричку с двумя солдатами, повезли в Шлиссельбург. Однако опасения Павла Константиновича не оправдались. Он был посажен в большую и светлую камеру, много лучшую, чем каморка в надворном здании канцелярии.

Старик солдат, сторож того коридора и тех камер, где был заключён Львов, оказался добрым и весёлым болтуном и сразу подал надежду заключённому, что ему будет хорошо.

— Да и делом-то вашим заведует душа-человек, хотя и немец, — сказал старик, по имени Игнат, когда на второй день Львов уже полюбился ему.

— Зиммер? — сказал Павел Константинович.

— Да, Генрих Иваныч. Золотой человек.

— А мне в Петербурге говорили, что он злющий.

— Как можно! — воскликнул Игнат. — Добрее не сыщешь. Этот вас не обидит зря и в обиду не даст. Я его уж давно знаю. Месяц ли, больше — не упомню.

И Игнат рассказал Львову, что Зиммер — большой приятель с комендантом и бывает у них запросто в гостях, а теперь станет бывать по делу, так как двух или трёх арестантов, делами которых он заведует, перевезли к ним в Шлиссельбург.

Через три дня Игнат весело заявил, что Генрих Иваныч приехал.

Действительно, Зиммер явился в Шлиссельбург и, проведя день спокойно в безделье и беседе с комендантом, на другой день занялся своими арестантами, которых по очереди вызывал к себе и допрашивал…

Однако очередь до Львова не дошла. Старик сидел целый день в тщетном ожидании, что его вызовет немец, от которого теперь во многом зависит его судьба. Дело его вообще тянулось и затягивалось. Казалось, что начальство было занято исключительно одним: найти его бежавшего сына и тогда уже приняться за обоих вместе.

А между тем Павел Константинович, зная, что сын на свободе в самой столице, недоумевал… Как же они его ищут и где ищут? И как Петя не боится, что попадётся здесь кому-нибудь из них на глаза? Впрочем, правда, помимо офицера Коптева, никто здесь Петю не знает в лицо.

Сидя ввечеру в своей камере среди полной, мёртвой тишины, Павел Константинович думал и вздыхал о том, что здесь уже не услышишь и не увидишь среди ночи камушка в бумажке, влетающего в окно. Камера его была во втором этаже, окно высоко от земли, а внизу кругом был не двор, а расстилалась пустынная равнина.

«Да и знает ли Петя, — думалось Львову, — где я теперь? Скажут, увезли. А когда он допытается, что я в Шлиссельбурге? И найдётся ли здесь у него способ давать о себе весточки?»

Уже было совершенно темно, и только молодой месяц, светивший в окно, освещал камеру Львова, когда он, не слыхав шагов по коридору, услыхал вдруг скрипение ключа в замке. Дверь приотворилась немного, что-то упало на пол, а дверь снова запёрлась, и снова скрипнул замок.

Сердце подсказало Львову, что это всё то же, это записка от сына. Это всё та же диковина. А здесь, в крепости, это уже чудо полное.

Старик бросился и поднял, действительно, маленький камешек в бумаге. Но это не был исписанный лист. На нём было только несколько строк.

Но напрасно старался Павел Константинович прочесть их. Было слишком темно. Он вздохнул, положил бумажку за пазуху и решил терпеливо ждать утра.

В то же время от двери Львова по коридору осторожно шёл Зиммер и, войдя в каморку сторожа Игната, повесил на гвоздь связку с несколькими большими ключами. Рядом висело ещё две таких же связки, по пяти и по шести ключей каждая. Затем Зиммер сел на ступеньки лестницы, которая начиналась у каморки и спускалась во двор. Через минут пять по ней поднялся Игнат с жестяной кружкой, в которой был квас.