Капитан стал всё чаще бывать в гостях в Караваеве. Запоздав однажды вечером настолько, что его пришлось просить остаться ночевать, он начал бывать уже каждый день и вошёл совсем в дружеские отношения и с пожилой женщиной, и с молоденькой девушкой. И он, по-видимому, не притворялся… Зато иногда он становился сумрачен и задумчив как бы без причины…

Однажды вечером в деревушке появился новый садовник Львовых, то есть солдат Прохоров, и, достучавшись в избушку, где жил Коптев, который собирался спать, заявил ему радостно, что дело их наконец наладилось совсем. Он объяснил, что уже очень давно знает кой-что, хотя ещё ничего ни разу не доложил своему начальнику. Он выведал в Караваеве от дворовых самое важное дело.

Бежавший и неведомо где скрывавшийся молодой Львов присылает время от времени писули сестре и тётке. За последнее время посланцы перестали бывать, но зато самый доверенный человек Львовых — буфетчик Евдоким неведомо зачем выезжает из имения неведомо куда и, пробыв в отсутствии часов двенадцать и более, возвращается обратно.

Прохоров-Жгут и прежде сам заметил это и заподозрил. Теперь же он узнал наверное, через дворовую женщину — его сестру, что Евдоким ездит по тайному поручению своих господ. И Жгут, как настоящий сыщик, сообразил, что буфетчик ездит навстречу к посланцу получать от него письма молодого барина и привозит их в усадьбу.

Жгут решил сам, что как только Евдоким соберётся из усадьбы в телеге или пешком, то сейчас же дать знать об этом Коптеву.

И вот теперь он спешно явился донести, что Евдоким выехал в сумерки из усадьбы и, стало быть, утром будет обратно.

Удивлённый и отчасти взволнованный Коптев сейчас собрался, взял с собой своих двух солдат и, конечно, самого Прохорова. Через часа два уже все они сидели на опушке леса, скрываясь в кустах и зорко приглядываясь к просёлку. По расчёту Жгута, дворовый человек должен был на заре появиться на дороге.

Действительно, около трёх часов утра на пустынном просёлке, пролегавшем по полной глуши и дебрям, показалась тележка, запряжённая крестьянской лошадкой, а в ней ехал старый Евдоким. Коптев вместе с мнимым садовником, хорошо известные буфетчику, конечно, не появились, а остались в кустах и отрядили своих двух солдат на дорогу.

Всё, что нужно было сделать, было сделано в каких-нибудь десять минут, просто и почти мирно. Один из двух якобы межевых помощников остановил лошадёнку, другой потребовал от буфетчика слезать долой, что перепуганный старик сделал тотчас же.

Разбоев никогда не бывало в их местности, и Евдоким ничего не понимал. Однако оба молодца, на вид одетые довольно прилично, стали раздевать его и обыскивать и тотчас же за голенищами его сапог нашли письмо довольно больших размеров.

Оба грабителя потребовали у старика денег, но их не оказалось ни гроша. На нём был только серебряный крестик на шнурке, и Евдоким взмолился креста не брать. Грабители оставили его у него, но, однако, сняли с него кафтан, говоря, что нельзя же человека отпустить, не ограбивши. Сделано всё это было, конечно, нарочно, для отвода глаз. Старик, несколько ободрившись, стал слёзно просить снять хоть всё платье с него, но не брать господского письма, в котором не было, клялся он, ни гроша денег. Но грабители ему не поверили и утверждали, напротив, что в письме непременно должны быть деньги. И, посадив старика снова в тележку, они хлестнули снова по лошади.

Евдоким уже не шагом, а крупной рысью и вскачь помчался в усадьбу, понимая всю важность происшествия. Если бы когда-либо в их околотке бывали грабежи, он бы был теперь спокойнее. Письмо, которое было, действительно, им получено от посланца молодого барина и попавшее теперь в чужие руки, могло угрожать господам громадной бедой или же совершенно ничем, смотря по тому, что за люди грабители. Но вот именно их-то и заподозрил умный старик, что они для разбоя опрятно одеты.

Разумеется, когда поутру поднялась барыня, а затем и барышня и когда Евдоким доложил, что письмо было им получено, а на дороге отнято какими-то сомнительными людьми, то Брянцева и Софья равно перепугались насмерть. Мало ли что мог брат писать. Вместе с тем письмо его, конечно не подписанное, могло не иметь никакого значения в руках простых дорожных грабителей. Раскроют они его, увидят, что там денег нет, и бросят где-нибудь в лесу. Лишь бы не попало оно в руки какого сметливого человека, а затем не попало бы в руки воеводы и вообще властей.

В то же утро, пока Брянцева и Соня Львова волновались, смущались и даже два раза принимались плакать, в деревушке сидел в своей избе Коптев и уже по крайней мере в десятый раз читал письмо, отнятое у Евдокима. Послание было довольно пространное. Если бы Коптев даже и не подозревал ничего заранее, то всё-таки догадался бы теперь, что это письмо, не подписанное никем, писано молодым Львовым.

Он извещал тётку и сестру, что дело их продолжает ладиться как нельзя более успешно и не только всё кончится слава Богу, но, быть может, кончится очень скоро. Он говорил, что не может счесть — не только назвать тех своих новых знакомых среди Петербурга, которых он нажил. Вместе с тем начальник его очень им доволен, вполне ему доверяет, положил ему огромное жалованье, а впредь обещает возвышение и всякие награды.

Львов говорил, что даже во сне нельзя было увидеть того благополучия и счастия, которые на него стряслись. Он не сомневался нисколько, что не пройдёт месяца или недель шести, как он освободит отца и даст ему возможность вернуться домой.

В конце письма он говорил, что сам вернётся не скоро. Что касается до него, то он надолго застрял в Петербурге и Бог весть когда снова будет иметь возможность назваться своим настоящим именем.

И вот именно эта фраза, одна из последних, заставила Коптева ломать себе голову. Что означало, что Львов не скоро может назваться своим настоящим именем? Стало быть, теперь он проживает под подложным. Он — названец, так же как и он сам — Коптев. А в Петербурге он не только не скрывается, но даже вертится в обществе.

Разумеется, письмо это вполне раскрывало следы, по которым можно было найти беглеца немедленно и спасти себя.

Коптев, перечитав несколько раз послание Львова, положил его в карман и глубоко задумался. Только пред обедом, не спав всю ночь, он прилёг и заснул на несколько времени. Но сильное волнение дозволило ему только подремать часа два.

Около полудня он снова был на ногах и, сев верхом, отправился к своим новым знакомым и даже друзьям. Он нашёл Брянцеву тревожной и печальной, а когда явилась молоденькая Соня, то Коптев поневоле участливо и тоже грустно взглянул на неё.

Отношения теперь были уже настолько близки, что молодая девушка, не ожидая его опросов, сама заявила, что у них случилось нечто горестное, но что именно — она отказалась объяснить, говоря, что недостаточно близко знает г-на Львова.

— Вот пройдёт некоторое время, может быть, мы вам всё поведаем! — прибавила Брянцева. — Может, вы, как человек столичный и много знающий, нам поможете в нашем горестном состоянии. Если вы так искусно сумели приручить и усмирить нашего воеводу-командира, то, может быть, вы сумеете помочь нам и инако.

Коптев заявил печально и задумчиво, что он рад всей душой помочь им, но что у него у самого большая беда.

— Какого рода?! — воскликнула Соня с крайним участием.

И она так взглянула на молодого человека, что этот смутился, а затем вздохнул и поник головой.

— Скажите, у вас-то какая беда может быть? — повторила она с чувством.

— Моя беда, Софья Павловна, такая, которой совсем поправить нельзя! Один Господь Бог может всё это распутать и разрешить. Дело совсем невероятное, совсем небывалое на свете, невиданное и неслыханное. Будто испытание Господне или наказание за грехи.

— Вы мне скажете, в чём дело? — сказала Соня тихо и нежно.

Он покачал головой.