Кудаев улыбался, радовался, совершенно счастливый, и только мысленно благодарил умницу Новоклюева.

— Ах, много ви деньга истративаеть, — ахала камер-юнгфера. — Уж право минэ стыдовает гостинца взять.

"Ладно, — думал Кудаев, — "стыдовает» или "не стыдовает», а всё-таки же ты гостинец-то возьмёшь".

И он стал уверять госпожу Минк, что деньги у него, благодаря Бога, есть и что он может позволить себе и не такое приношение ей и её племяннице.

— Да откуда же у вас могут быть деньги, господин Кудаев? — спросила Минк, изумительно ломая российские слова.

Молодой человек запнулся, но тотчас развязно вымолвил:

— У меня дядя в Петербурге, человек очень богатый, у него свой дом. Капитан Калачёв. Он мне деньги даёт.

— Зачем же вы нам этого прежде не говорили.

— Да так, к слову не приходилось.

— Напрасно, мне следовало знать, что у вас есть богатый дядя и к тому же ещё и офицер, сказала Стефанида Адальбертовна многозначительно.

При этом она начала длинную речь и хотя снова перековеркивала все слова и выражалась умопомрачающим русским языком, тем не менее Кудаев хорошо понял, что заявление о богатом дяде имеет огромное значение.

— Ведь вы его наследник? — вдруг проговорила госпожа камер-юнгфера.

— Да, наверно, — произнёс Кудаев. — У него кроме меня никого нет родни. Только по совести вряд ли он оставит мне своё имущество, искренно вдруг сознался Кудаев и тотчас же пожалел.

— Почему же? — сразу грустным голосом проговорила Стефанида Адальбертовна.

— Всё из-за вас.

— Как из-за нас? — воскликнула г-жа Минк.

— Ему не нравится, что я бы желал сочетаться браком с вашей племянницей.

— Это почему? — уже несколько обидчиво и изменяя голос произнесла камер-юнгфера.

— Он, видите ли, не жалует, что вы придворная персона немецкой линии, а не истинно российской.

— Что, что? — возопила камер-юнгфера.

— Дело, говорит, не то. Вот, говорит, если бы ты к примеру женился на какой придворной персоне с Смольного двора...

— У цесаревны! — воскликнула г-жа Минк.

— То-то да. Он в её линию верует, уповает.

— Какую линию? — уже вне себя воскликнула г-жа Минк.

Кудаев молчал не потому, чтобы не мог объяснить, хоть бы и с трудом, что значат его слова, но потому, что вдруг слегка смутился. Он сообразил, но поздно, что именно сделал то, чего просил дядя не делать.

"Что же это такое вышло, думал он. — Ведь это я его подвёл. Нешто можно про такие дела в этом дворце рассуждение иметь. Немцам немцев ругать негоже".

— Сказывай, господин Кудаев! Так наша линия, её императорского высочества принцессы Анны Леопольдовны незаконна. А Елизавета Петровна законная линия?

— Не карош это дел, — закачала головой камер-юнгфера, — очень не карош. Это дел вот какой. Взял в приказ, взял кнут и много посекал, а там и палач отдаваит и в Сибирь прогоняит.

Кудаев сидел совершенно смущённый и чуть не вслух восклицал:

"Что же я натворил, Господи помилуй! Прямо во вражеские руки дядю предал. Как бы чего худого из этого не вышло. Господи, сохрани и помилуй".

Госпожа камер-юнгфера хотела с важным и сердитым лицом снова начать допрашивать гостя. Но в эту минуту Мальхен, всё время сидевшая молча, встала, подошла к окну и вдруг вскрикнула так, как если бы случилось что-нибудь чрезвычайно важное. Госпожа камер-юнгфера даже вздрогнула от этого крика, да и Кудаев привскочил.

— Что такое?

— Герцог! Сам герцог-регент! — воскликнула Мальхен.

Госпожа Минк бросилась к окошку, а за ней и Кудаев.

Действительно, у подъезда дворца стоял большой раззолоченный экипаж цугом в шесть белых как снег, лошадей. Четыре блестящих гайдука, стоявшие в ряд на запятках, слезали долой. В карете виднелась всем хорошо известная, страшная, повсюду всякому ужас внушающая фигура людоеда и кровопийцы.

Как ни хороша, ни великолепна была раззолоченная диковинная карета, как ни ярки и красивы кафтаны гайдуков а Кудаев невольно на мгновение забыл и золото, и блеск, и сияние, забыл даже, что в этом сиянии находится сам, сатана российский, и залюбовался на коней.

Действительно, полдюжины коней, сияющих ярко великолепной сбруей в золотых насечках с бирюзой, со страусовыми помпонами на головах, были самые красивые кони не только всего Петербурга, но, быть может, и всей России. Герцог был страстный любитель лошадей.

Несмотря на государственные заботы за всё десятилетнее царствование императрицы Анны, несмотря на постоянные занятия, постоянную борьбу с бесчисленными врагами с целой русской партией, герцог успевал всё-таки по три, четыре часа в сутки ежедневно проводить в манеже с своими друзьями конями. Понятно, что лошади, на которых ездил верхом герцог и на которых выезжал в парадной карете, были изумительно хороши.

— Ах кони, вот так кони! — воскликнул Кудаев, ещё ни разу не видавший этого цуга, любимого герцогом, который запрягался только в особо торжественные случаи.

Пока Кудаев любовался конями, он не заметил, что остался в горнице один. Ни камер-юнгферы, ни Мальхен не было, они исчезли.

Вместе с тем во всём небольшом дворце давно всё ходуном пошло. Дворец зашумел, загудел, как мог бы мгновенно зашуметь разве только от пожара или какой-нибудь беды. Всё население дворца было на ногах, бегало и швырялось.

Герцог, который всего только три недели как стал регентом Российской империи и стал именоваться уже не светлостью, а высочеством, был теперь первым лицом в Российской империи после императора. Но ведь императору этому на днях должно было исполниться только три месяца.

Кудаев вышел в коридор и увидал, что все обитатели дворца были в коридоре, в дверях и на главной лестнице.

Внизу на подъезде стоял в шляпе, но без плаща, сам принц Антон Брауншвейгский, отец императора. На верху лестницы во втором этаже Кудаев увидел молодую, полную, пригожую лицом, с оттенком добродушия и лени в чертах лица, мать императора, принцессу Анну.

Все приближённые толпились на ступенях лестницы, другие за принцем, третьи вокруг принцессы. И между двух рядов высыпавших на встречу обитателей дворца герцог-регент тихо, чинно, горделиво до надменности, не спеша поднимался по ступеням.

На нём был раззолоченный сплошь кафтан со множеством орденов. Он что-то холодно говорил по-немецки принцу, и тот, следуя за герцогом несколько отступя, вежливо, но сухо и по-видимому неприязненно отвечал односложными выражениями.

Герцог случайно поднял голову, увидал наверху принцессу, но не прибавил шагу и точно так же медленно и горделиво продолжал подниматься по лестнице.

Кудаев также вскинул глаза наверх, и присмотревшись во второй раз к принцессе, несмотря на расстояние, ясно заметил, что она переменилась в лице, как будто стала бледнее и даже как будто дрожит.

Герцог поздоровался с принцессою, подал ей руку и все скрылись в апартаментах. Во дворце, где за мгновение перед тем шёл страшный гул, теперь наступила гробовая тишина.

"Удивительно, — невольно заметил и подумал про, себя Кудаев, — галдели как на пожаре и сразу притихли, как мёртвые. Да, страшный человек! Помилуй Бог, какие бывают на свете люди. Что тебе иной царь? Вот тебе настоящий царь! А немец, сказывают, из простых конюхов. Вот тут и разберись. И вот, как в этом дворце оробело всё от его присутствия, так-то и во всём городе, так-то и во всей Российской империи".

И Кудаев, размышляя про себя, вспомнил как одна приятельница его матери, будучи больна горячкой, бредила домовым, а затем Бироном, а затем опять домовым. Выздоровев, она объяснила всем, что во время бреда видела чудище, ростом с колокольню, всё лохматое, со многими лапами, с саженным хвостом, огненное. И это чудище было герцог Бирон!

Помещице разъяснили, что герцог человек, как и все люди, только жесток очень, но барыня упорно не верила. Она была убеждена, что Бирон, о котором столько лет говорит народ, тихонько, крестясь, как от нечистой силы, не может быть иным, как тем, кто представился ей во сне.