— Чего ты? Чего так в себя ушёл? — шепнул вдруг голосок на ухо Кудаеву.

И прежде, чем он успел очнуться, как кто-то охватил его и целовал. Он ахнул, это была Мальхен.

Оказалось, что, размышляя, Кудаев двигался бессознательно по дворцу и попал в какой-то тёмный коридор. Здесь нашла его случайно возлюбленная. Давно не видались они — наедине! Кудаев встрепенулся.

— Слушай! Время не терпит! Надо идти в горницы. Приноси всякий день гостинцы тётушке, если можешь, всякий день. Она очень жадна на подарки и от этого на всё согласится. Я тебе хотела сказать, да совестно было. Всего много приноси. Через недели две свадьбу сыграем. Не говори, что дядя не оставит наследства. Говори, что скоро получишь, что он при жизни тебе всё отдаст. Понял?

— Ладно... А ты меня не разлюбила...

— Что ты! Дурной! Я плакала всё... Да что ж делать, тётушка запретила и думать о тебе. А ты носи гостинцы! Понял? Эдак всё сладится.

И Мальхен снова крепко обняла и целовала преображенца.

— Понял, понял, бормотал Кудаев, смущённый горячей лаской своей возлюбленной.

— Но скорее, скорее! Хватятся нас! — произнесла Мальхен и потащила молодого малого за собой по коридору. Около двери она втолкнула его в горницу, а сама осталась и не вошла.

Кудаев нашёл камер-юнгферу разглядывающей новый гостинец. Она ласково пригласила молодого человека садиться и тотчас же начала ломать русский язык.

— Очень карош. Но я голубой любишь. Вот будешь покупаит, то голубой мине дариваит.

Кудаев, конечно, тотчас же заявил, что непременно в следующий же раз принесёт голубой материи на платье.

— Видел? — заговорила Стефанида Адальбертовна шёпотом. — Большой человек. Все его боятся и мы боимся. Наша принцесса так его боится, продолжала госпожа Минк, снова коверкая слова и говоря: боиваится. Когда он стоит около неё, она, бедная, вся дрожит, и руки, и ноги трясутся. (Трясоваются, сказала она).

— Что вы! Стало быть, я прав. Я сам это заметил, обрадовался Кудаев своей проницательности.

— Принц не боится, принц храбрый. Принц говорит, если что, он уедет из России. А принцесса не может уехать, дитя своё любит, покинуть не может. И принцесса боится герцога. Ты послушай, мой милый, начала госпожа Минк совершенно шёпотом: — послушай, что я говорить буду.

Кудаев стал прислушиваться к длинной речи камер-юнгферы, и как она ни коверкала русскую речь, он понял всё и изумился. Он и не воображал, что может быть всё то, что ему рассказала придворная барынька.

А она поведала молодому человеку, к которому сразу начала относиться более ласково и сердечно, что нового регента ненавидят почти все находящиеся в штате принцессы, ненавидят точно так же, как она сама и принц, муж её.

Камер-юнгфера объяснила преображенцу, что герцог стал регентом на основании подложного документа. Покойная императрица хотела сделать регентшей и правительницей принцессу, как мать младенца императора. Герцог воспользовался тяжкой болезнью и страданиями умирающей, чтобы мошенническим образом сделать себя владыкою всей империи.

— Так что же бы ей ему руки укоротить? — заявил Кудаев.

— А как? — отозвалась камер-юнгфера.

— Как? Не знаю.

— Да... И мы не знаем. Страшно, г. Кудаев.

— Вот гвардия вся герцога ненавидит, фельдмаршала Миниха очень любит и уважает. А фельдмаршал, сказывают, не в ладах с герцогом. Ну, вот, принцесса слово скажи, и будет всё...

— Что всё?

— Будет принцесса регентшей, а Бирон будет просто генерал и сенатор, — решил Кудаев уже важно.

Камер-юнгфера покачала головой.

— Как можно, прошептала она. — Страшное дело. Принцесса боязлива, да и принц боязлив. А ты вот, мой дорогой, поговори у себя в полку. Спроси, да разузнай, как Преображенский полк думает. Вот что, дорогой мой, я прямо тебе скажу, хочешь ты Мальхен иметь, отвечай!

— Вестимое дело. Я её, сами знаете, как в сердце своём...

— Хорошо, хорошо. Хочешь венчаться с Мальхен?

— Вестимое дело.

— Ну, вот ты должен поэтому... не знаю, как это по-русски сказать... Есть такое хорошее немецкое слово. А по-русски такого слова я не знаю. Да и нет верно...

И снова коверкая слова, камер-юнгфера объяснила Кудаеву, что он должен заявить себя чем-нибудь, отличиться, конечно, в службе её императорского высочества принцессы, а стало быть, и царственного императора.

Тогда, по объяснению г-жи Минк, он может всё получить, не только жениться на Мальхен, может сразу получить чин капрала, а то и выше, денежную награду, да и вообще горы золотые.

— Да как же? — развёл руками Кудаев.

— Это уже твой забот! Подумоваит и деловаит! — закончила речь камер-юнгфера.

Молодой человек ушёл от придворной барыньки смущённый более чем когда-либо, но уже на другой лад. Он не отчаивался теперь жениться на Мальхен, не сомневался в её любви и в согласии госпожи Минк, но сомневался в другом. Ему поставили задачу отличиться в службе императора и принцессы.

"Да как это отличусь-то я?" — думал преображенец и невольно разводил руками.

Выйдя на подъезд, он снова не утерпел и стал любоваться цугом стоящей кареты. Но не прошло мгновения, как один из гайдуков крикнул на него по-немецки и тотчас же, не дожидаясь, хватил его кулаком в шею. Удар был так силён, что он торчмя головой полетел в снег. Ошеломлённый неожиданным оскорбленьем, он поднялся на ноги и дико озирался, собираясь броситься на врага.

— За что? — произнёс он невольно.

Но едва он произнёс это слово, как другой гайдук кинулся на него, схватил его за ворот и, повернув, ткнул от подъезда. Кудаев едва не упал снова и, почти против воли пробежав от толчка несколько шагов, уж не размышляя, пустился рысью вдоль улицы.

— За что же они дерутся? — бормотал он.

Подобное приключалось ежедневно повсюду, но с рядовым случалось в первый раз. Когда изумлённый происшествием, он рассказал об этом в полку, то товарищи принялись хохотать.

Особенно заливался Новоклюев.

— Когда же ты, братец мой, привыкнешь к нашим порядкам? Подумаешь, ты дня с три как в Питер из деревни пожаловал. Нешто ты не знаешь, что останавливаться около экипажа его высочества регента империи не дозволяется никому. Спасибо скажи, что они тебя замертво не положили, а что отделался одной тукманкой. Вот младенец-то!

Кудаев весь день просидел дома в странном состоянии духа. Что-то бушевало у него в груди.

"Я дворянин, — думал он про себя, — а они холопы немецкие. Как же может холоп, гайдук, хотя бы и самого герцога-регента, без всякой вины бить преображенца, хотя и солдата, да из дворян. Я ничего не сделал, что же это за расправа такая?"

И вдруг в Кудаеве сказалась в голове такая мысль, которой он сам испугался и, хотя он даже не бормотал, а рассуждал про себя, а тем не менее оглянулся кругом боясь, нет ли свидетеля его тайной мысли.

Ему подумалось:

"Эх, подвернись-ка ты мне, сударь-регент, под руку, как бы я тебе эти гайдуковы тукманки по шее обратно отзвонил".

На другой день молодой малый всё ещё чувствовал на себе кулак регентского гайдука, всё ещё слегка бесился. В первый раз в жизни его добили, да ещё, вдобавок, холопы, вдобавок, без всякой вины с его стороны.

"Пойду к дядюшке", — вдруг пришло на ум Кудаеву.

И чтобы отвести душу в рассказе о приключении, рядовой отпросился у капрала со двора и отправился на Петербургскую сторону.

Пётр Михайлович Калачов встретил племянника так же ласково, как и всегда.

— Что ты долго глаз не кажешь, Васька? — сказал он. — Забыл меня.

И снова, как всегда, Калачов тотчас же велел подать племяннику закусить и выпить. На этот раз появился великолепный жирный расстегай и бутылка совершенно иного вида. Это был не квас, а какая-то заморская романея.

— Небось, пей, — говорил Пётр Михайлович. — Это мне подарок, приятель вчера принёс, купец московский. Славный человек, да горе-горькое мыкает, сидит вот два года, под арестом без всякой вины. Вот у тебя есть придворная барынька при энтой немецкой принцессе. Коли можешь, пособи.