Женщины, жёны немецких сановников, были, конечно, менее осторожны в своих беседах. То, о чём их мужья и братья толковали наедине и шёпотом, барыни со слов мужей говорили громко. Поэтому теперь в гостиной темой разговора вдруг сделался вопрос не только щекотливый, но и опасный: судьба принца Антона Ульриха с женою.

Все эти пожилые и старые дамы, не стесняясь, обсуждали и решали, что светлейший герцог может отправить принца и принцессу в Германию, оставить лишь одного императора и быть полновластным вершителем судеб империи впредь до его совершеннолетия. По крайней мере, принцесса не будет упрямиться в важных делах, а принц не будет путаться не в своё дело и замышлять всякие глупости, и оба, муж и жена, не будут беспокоить и сердить его светлость.

В то же время половина гостей-мужчин уселись за карточные столы. На большинстве столов шла игра в ломбер, для которой недавно уже появились особые столы с наклеенным на них сукном и уже получившие от игры своё название ломберные. На них же играли в кадрилью. На других столах, простых деревянных, шла другая игра, в фаро и, главным образом, в лабэт, то есть la bête.

Ровно в одиннадцать часов ужин был уже готов, и весёлое общество человек с двадцать шумно село за стол. Хозяйка, г-жа Кнаус, и другая, в качестве её помощницы, её дочь Тора, распоряжались. Тора после беседы с крестным была настолько в духе, даже восторженно радостна, что её оживление подействовало на многих, тем паче, что эти многие очень её любили.

Разумеется, почти все знали, в каком горестном положении молодая девушка, но были убеждены, что её крестный из-за неё простит поддельного немца Зиммера и согласится на её брак.

И только одному человеку из всех гостей Шварц теперь заявил сумрачно и озабоченно:

— Бедная Тора не знает, что я сегодня докладывал его светлости о Зиммере… тьфу!.. о Львове. И герцог приказал не только его не освобождать, но тотчас начать пытать. И завтра утром, а может быть, именно теперь, пока мы ужинаем, генерал Ушаков приступил к истязанию.

Беседа за ужином оживилась и всё сильнее оживлялась, хотя поднимались только важные государственные вопросы. Хозяин и гости на этот раз были все одинаково восторженно настроены.

За десятилетнее пребывание их в России никогда ещё не было таких благополучных дней. Конечно, за всё царствование покойной императрицы они и помышлять не могли о том, что теперь произошло. Могли ли они предвидеть, что, когда императрица будет в гробу, герцог займёт почти её место, а поэтому и их положение станет тоже неизмеримо выше?

Часто думалось им, что в случае смерти Анны Иоанновны им придётся скорей, вслед за герцогом, не только просто покидать Петербург, но почти спасаться и бежать в Курляндию. И вдруг оказалось, что они остались в России и стали в Петербурге гораздо более властными лицами, чем когда-либо в царствование императрицы.

Пройдёт ещё несколько времени, и, по всей вероятности, при удалении родителей императора уже не «его светлость», а «его высочество» станет почти тем же монархом. Врагов, конечно, у него много и в Петербурге, и в Москве, и по всей России, но он не уступает и не уступит. Каждый день «эта гидра» теряет несколько голов. Ежедневно арестовывается куча народа, и, конечно, силы враждебной партии слабеют.

Разговор само собой перешёл на то, что, ввиду массы арестов, дела у г-на Шварца всё прибавляется. Сам генерал Ушаков, окончательно заваленный делами, уже просит о расширении своей Тайной канцелярии на два отделения и о прибавке по крайней мере двух дюжин новых чиновников. Он уже заявил, что в деле о заговоре против регента, возникшем по докладу князя Черкасского, можно будет допросить всех арестантов только через месяц. А подобные дела не могут ждать.

Добрейший Адельгейм заявил, что есть верное средство ускорить суждение дел, только стрит изменить условия пристрастия и пытки. По его мнению, Россия, как варварская страна, опоздавшая во многом, запоздала и в отношении обычаев судопроизводства.

Шварц горячо согласился со своим гостем-приятелем и стал доказывать то же самое, но уже со ссылками, с аргументами. Допрос с пристрастием и вообще сыск был конёк Шварца. Он относился к этому вопросу как специалист и как учёный.

Но едва хозяин начал чуть не лекцию, причём начал повествование чуть не с Адама, всё дамское общество воспротивилось такой беседе.

— Ну, хорошо… после! — сказал Шварц. — Дамы важных государственных вопросов не любят.

Тотчас после ужина, уже за полночь, гости стали разъезжаться, и в первом часу уехала и семья Кнаус. Остались лишь самые близкие друзья и ровни хозяина. Подчинённый Лакс тоже уехал.

Трубки и сигары задымились ещё пуще, и настоящее немецкое пиво, получаемое морем, полилось рекой.

Речь снова зашла о невероятном счастье для дикой России, что судьбы её очутились в руках герцога. Однако вскоре же хозяин перевёл разговор на свой конёк.

Разгорячённый беседой, а главным образом пивом, Шварц начал говорить воодушевлённо и красноречиво и действительно прочёл целую лекцию своим слушателям. Некоторых он очень удивил заявлением, что всё, что творится теперь в судах Европы и у них, в России, существовало ещё до Рождества Христова.

— Вы думаете, мы, что ли, выдумали, — говорил он, — как заставить виновного перестать лгать, а начать говорить правду? Всё, чем мы пользуемся, придумали люди, которые жили чуть не за две тысячи лет перед нами. У древних римлян уже было целых пять главных приёмов пытать преступника. Первое было verbera — это самое простое сечение розгами, которому подвергались все, за исключением важных римлян. В более серьёзных делах обращались к equuleus, то есть растяжению рук и ног на деревянном козле, то, что так любили и здесь, в России, при Великом Петре Алексеевиче. И хоть он и приказал реже обращаться в не важных случаях к этому способу пытки, тем не менее ничего поделать не мог. Уж очень она понравилась судьям по всей России. Теперь это бросили и заменили другим, а оно тоже было у римлян и называлось fidiculae. Глупые россияне воображают, что это нечто менее свирепое, чем equuleus, и, конечно, ошибаются. Это растяжение не на козле, а на верёвках, которое гораздо мучительнее, поэтому для судьи гораздо полезнее. Наконец, теперешние железные крючья или теперешнее поджигание огнём ли или горячими угольями — всё это опять-таки существовало две тысячи лет тому назад. Пытку с крючьями римляне называли по своему — ungulae, a полезные нам для допроса угольки и вообще огонь называли laminae. При этом, как у нас теперь, так и тысячи две лет назад, поднятие тела на верёвках и сечение розгами было, конечно, лёгкой пыткой. Разумеется, теперь не в такой дикой стране, как Российская империя, а в нашем отечестве — в Германии — государственная власть придумала многое, о чём римлянам, конечно, и не снилось. Если бы не упрямство покойной императрицы, то все эти изобретения германские уже давно были бы и здесь и, конечно, теперь оказали бы нам громадную пользу. Теперь придуманы средства заставить виновного заговорить тотчас и даже выложить всю свою душу на ладонь. И должно честь отдать Германии, что все эти новоизобретения принадлежат ей. Так, изобретён был особый инструмент для пытки в Мекленбурге, а другой, ещё более сложный, изобретён в Бамберге. Они так и называются именами этих городов. Наконец, есть замечательная, получше козел и верёвок, хорошо известная в судах Германии мангеймская скамья. А ещё того лучше — головной убор в Пруссии, так называемая померанская шапка, под которой череп, хрустя, из большого делается маленьким. А ещё забыл диво дивное — люнебургский стул. Эта вещь, так сказать, бессмертная. И пока мир стоит, люнебургское изобретение будет только распространяться, и всякий судья Люнебургу спасибо скажет. Но ничего этого, к несчастью, у нас под рукой нет. Только теперь я хочу сделать доклад его светлости и надеюсь, что герцог согласится со мной. Если мы заведём хоть бы только померанскую шапку и люнебургский стул вместо дурацкой русской дыбы, то, поверьте мне, вы не будете жаловаться, что всякие розыски и допросы затягиваются на целый год. Отвечаю вам, что с этими прелестными изобретениями, сколько бы народа ни было арестовано по всей России, мы за два месяца покончим все дела. — И, рассмеявшись весело, Шварц продолжал:- Теперь с дыбой и с огнём надо возиться, возобновлять пытку по нескольку раз. А посади я завтра самого отчаянного и упорного лгуна на люнебургский стул всего только на пять минут, то он после второй минуты уже начнёт мне рассказывать не только всё, что скрывает, но и всё то, что я захочу. Русский человек, как дурак, только и мог придумать что грубую и опасную для жизни пытку… При лёгкой пытке никогда ничего не добьёшься, а при сугубой, жесточайшей человек с изодранным мясом и изломанными костями иной раз не скажет всю правду потому, что сразу потеряет возможность говорить, — и рад бы сознаться, да сознание потерял. А вместо этой возобновляемой пытки, берущей огромное время, дайте мне «стульчик» или хоть мангеймскую скамеечку, и я на каждом виновном потеряю, говорю вам, всего пять минут.