— Вот тебе Христос Бог, перекрестился Новоклюев, три раза эдак-то было. Один-то из вашей братьи купец у меня мёртвый лёг. Подрались мы. Я вот эдак-то товар взял, а он говорит, подавай деньги. Меня Бог уберёг. А вот в четвёртый раз уж в твоей всё власти, как ты рассудишь дело.

— Да ты отдай товар, да и уходи с Богом, — выговорил, наконец, купец, как бы додумавшись до решения мудрёного вопроса.

Новоклюев громко расхохотался, обернулся к Кудаеву и вымолвил:

— Пойдём, брат. Я вижу, совсем он дурак. Я ему толком говорю, что я могу ему башку проломить одним разом, а он, дурак, дурацкие увещания преподаёт. Что с ним толковать, пойдём.

И Новоклюев важно вышел из лавки, сопровождаемый Кудаевым. Рядовой был озадачен и смущён.

— Господа честные. Я буду жаловаться! — сказал купец.

— Сделай милость. Иди вот за нами на наш ротный двор да и пожалуйся хоть самому нашему полковнику, фельдмаршалу Миниху.

Купец не двинулся с места, и только когда оба преображенца были на улице в лавке начался шёпот, а потом и говор. Все ахали и ворчали.

— Чёрт с ними, — решил хозяин. — Ведь не в первой, да и не в последний. Отчаянный народ эти гвардейцы. Что тебе швед или татарин. Грабёж чистый. Спасибо, редко приключается, а то раззор был бы. Хоть и не торгуй.

Между тем Кудаев, идя за капралом, раздумывал о всём приключившемся и, наконец, спросил:

— Как же так-то? Ведь это, стало быть, голый разбой.

— А ты полно, чёрт, глупые-то слова выискивать, — огрызнулся капрал. — Когда войско берёт, стало быть, город большущий, а затем всех жителев избивает, все дома ограбляет и в лагерь тащит золото, девчонок, коней и несметные богатства. Это по твоему что такое? По-твоему, по глупому, денной грабёж. Ан нет, враки. Это прозывается викторией блистательной. Мы эдак в туретчине с Минихом Очаков распотрошили... Это, братец ты мой, надо понимать. Всё на свете имеет своё прозвище, да только не одно, а два. Хватил ты кого-нибудь из ружья в сражении — молодец, тебя похвалят и отличат, а хвати ты кого на дороге, в пути или на улице, сейчас тебе другое прозвище — убивица.

Кудаев молчал, отчасти озадаченный таким объяснением.

— Ну вот теперь тебе гостинец. Иди к своей придворной барыньке. Гляди, как она тебя примет и вареньем накормит. Бабы к гостинцу, как мухи к мёду. Ступай.

Новый солдат преображенец, ещё недавно бывший молодым барчонком-недорослем и воспитанный дома на известный лад, часто приходил в смущение при разных явлениях окружающей его среды и в полку, и в городе.

Кудаев получил дома воспитание сравнительно лучшее, чем многие другие недоросли. Мать его, женщина болезненная, ленивая от природы, мало озабочивалась единственным сыном и обращала больше внимание на двух дочерей. Будущность сына представлялась ей делом как нельзя проще.

Отдадут его в полк в столицу. Протянув лямку лет десять-пятнадцать, попадёт он в офицеры, а при счастии и ранее, станет самостоятельным. Будущность дочерей, напротив, дело мудрёное, их надо пристроить, надо мужей разыскивать.

Оставленный матерью на произвол судьбы, Кудаев по счастью попал в руки к умному соседу по имению, бывшему другу его отца. Пожилой человек, когда-то сам военный, занялся сыном соседки приятельницы.

Вследствие этого, Кудаев был теперь грамотен, умел писать и читать российскую грамоту, знал около сотни слов немецких и легко мог заучивать новые немецкие слова.

При этом воспитатель развивал в мальчике, а потом и в юноше понятие о дворянских правилах. Кудаев с десяти лет слышал от своего пестуна, что дворянин дело особливое. Всё, что возможно крестьянину, холопу, подьячему, хотя бы и духовному лицу, невозможно для дворянина. Дворянин должен иметь дворянские доблести, не лгать, на чужое ни на что не посягать, кроме жены, чаще в церковь ходить, соблюдать своё звание и призвание.

— Избави Бог дожить до того, что скажут люди: Кудаев мошенник, Кудаев ябедник или богопротивник. Надобно так себя вести, чтобы прозвище человека само за себя говорило, чтобы всякий, услышав это прозвище, отвечал: вот доблестный человек, истинный российский дворянин.

Воспитанник однажды, уже будучи шестнадцати лет, заявил своему воспитателю в минуту искренности, что по его разумению куда плохо быть дворянином. Воспитатель был изумлён и на вопрос, что за притча, недоросль объяснил:

— Всем, стало быть, всё возможно. Всякий простого звания человек делай, что хочешь, и всё сойдёт ему с рук. А дворянину, выходит, этого нельзя, и сего нельзя. Что же за житьё такое! Выходит, лучше быть из подьяческого или из какого ни на есть иного простого звания.

Воспитатель был поражён этим разъяснением, этим взглядом на гражданские доблести и на положение дворянина.

Добродушный и честный помещик, огорчённый странными мыслями своего воспитанника, свалил всё на себя. Стало быть, он не с умел объяснить и втолковать своему питомцу то, что сам понимал и носил в душе своей за всю жизнь.

Недоросль, смущаемый ещё дома противоречием в положении дворянина российского, прибыл таковым и в столицу. Здесь он попал сразу под влияние двух лиц: командира роты Грюнштейна и капрала, своего ближайшего начальника, Новоклюева.

Грюнштейн был сомнительного происхождения немец, а как говорили многие, крещёный еврей, побывавший всюду в Европе, побывавший даже в Персии. Занимавшись всякими торговыми делами, он был когда-то очень богат, нажившись именно в Персии, но затем был ограблен в России. Нищий явился он в Петербург, судился с своими врагами, но, проиграв правое дело, с отчаяния поступил рядовым в Преображенский полк. Теперь он был офицер.

Всё, что слышал Кудаев от Грюнштейна, сводилось к одному. Всякому человеку, кто он ни будь, надо выйти в люди не мытьём, так катаньем. Нельзя праведными, пролезай всякими неправедными путями. Вся сила в том — пролезть. А когда пролезешь, то и забудешь, да и все другие забудут, какими путями пролез.

Новоклюев, с своей стороны, рядовой из дворовых, то есть сдаточный за какую-нибудь провинность солдат, а может быть и за преступление, был тот же Грюнштейн. Всё ему было: трын-трава.

— Уже и так-то на свете, — говорил он Кудаеву, — творится всякое неподобное. У кого тяжёл кулак, тот завсегда и прав бывает. И в людях так-то, да и в зверях не инако. А мы-то, гвардейцы, совсем особливые люди, нам всё можно. Каждый из нас должен пользоваться. Вся сила в нас. Не будь гвардейцев, пропало бы всё, пропала бы вся Россия. Враг ли какой угрожает империи, мы же сражаемся и бьём шведа ли, немца ли! В народе ли, между жителев безурядица какая и нужно в порядок всё приводить, опять за нас же берутся. Вся сила в нас! Ну вот, мы и должны пользоваться. Кому чего нельзя, а нам всё можно. Да и начальство всё это очень хорошо понимает!

Под влиянием таких двух ближайших начальников Кудаев, разумеется, с каждым днём становился всё более не тем рядовым из дворян, каким желал его когда-то видеть друг покойного отца. Если уже там в глуши он заявил своему пестуну, что положение дворянина самое грустное, то понятное дело теперь Новоклюев и Грюнштейн, сами того не зная, находили готовую почву своим учениям в сердце рядового преображенца.

Теперь Кудаев был очень доволен, примирясь с совестью, что, не истратив ни гроша, он при помощи Новоклюева, мог нести гостинцы к несговорчивой и важной барыньке.

— Ведь Очаковская покупка, — говорил он Новоклюеву, но говорил уже шутя.

На другой день, около полудня, Кудаев отправился в Зимний дворец. Он велел доложить о себе госпоже камер-юнгфере с прибавлением, что принёс с собой гостинцы.

Но докладывать было и не нужно. Мальхен увидала уже в окно своего возлюбленного, к которому в последнее время начинала относиться хладнокровнее. Заметя в руках Кудаева большой узелок, молодая девушка тотчас же догадалась в чём дело.

Госпожа Минк, позванная ею, тоже догадалась, что Кудаев идёт не с пустыми руками. Молодой человек был тотчас же принят. Ситец чрезвычайно понравился придворной барыньке, так как оказался настоящим заморским. Два шёлковых платка, розовый и голубой, с ума свели Мальхен. Она сияла...