На другое же утро Лакс явился в кабинет Шварца и, торжествуя, даже не только самонадеянно, но и гордо передал своему начальнику всё, что узнал. Бог весть почему, из упрямства или вследствие какого-либо особенного ослепления, Шварц только страшно рассердился и приказал Лаксу немедленно подать в отставку.

— Одним досужим вралём будет в канцелярии меньше! — сказал он.

Лакс тотчас же бросился за защитой к Кнаусам и передал Торе результат своего дознания и доклада.

Молодая девушка смутилась. Ей было совестно сознаться Лаксу, что всё перевернулось снова и что Зиммер опять стал для неё дорог. Ничего не объяснив Лаксу, она только отказалась наотрез заговорить о Зиммере со своим крестным отцом. Но Амалия Францевна решилась полукавить с Лаксом. Она объяснила ему, что давно знает Шварца лучше других и знает, что он сильно упрям и убеждений своих в чём бы то ни было никогда не меняет. Раз он уверился в том, что Зиммер — его верный слуга, нужно что-нибудь совершенно невероятное и ясное как день, чтобы переменить его мнение. Следовательно, нечего и пробовать.

Лакс вышел от Кнаусов совершенно смущённый и бросился к разным своим друзьям. И друзья его подали совет, от которого он пришёл в восторг.

По их мнению, Лаксу нужно обратиться прямо к начальнику Тайной канцелярии, ибо генерал Ушаков, как главный заправитель всех дел сыскных всей России, имел право кого хотел арестовать, засадить в крепость, судить, пытать и ссылать. Следовательно, можно было обойтись и без Шварца.

Наутро Лакс уже явился к Ушакову и доложил ему всё подробно до малейших мелочей. Он рассказал целую историю, рассказал подробно о появлении в доме Кнаусов молодого Зиммера и поступлении его на службу благодаря покровительству молодой Торы и г-на Адельгейма. Кончил он своё повествование, или свой донос, объяснением, что бежавший из Шлиссельбурга и известный Ушакову старик Львов находится у него под рукой, в Казачьей слободке.

Ушаков, несказанно изумлённый, выслушав всё, выговорил:

— Что же господин Шварц? Он-то что же? Ума решился? Или ослеп, оглох?

Лакс в ответ развёл руками и прибавил:

— Уму непостижимо, ваше превосходительство! Я при очной ставке Львова и Коптева понял сейчас, в чём дело… Всякий младенец понял бы всё, а господин Шварц сидел именно, как вы выражаетесь, точно ослеплённый! Если бы не солдат Жгут, то всё бы так и осталось безнаказанно.

На другой же день по приказанию властного начальника Тайной канцелярии было приказано арестовать в разных местах Петербурга несколько лиц и доставить в Петропавловскую крепость. Это были: доверенное лицо г-на Шварца Зиммер, дворянин Львов и его дочь и офицер Коптев.

И все они, захваченные врасплох, недоумевали и не понимали, что произошло. Львов-Зиммер написал и послал тотчас же записку отцу, заявляя, что арестован, а затем успел послать доклад Шварцу, прося спасти его от клеветнического доноса. Но, однако, он не получил от начальника никакого ответа.

Старик Львов, взятый с дочерью среди ночи, совершенно не мог понять, кто раскрыл его местопребывание и кто погубил его, и тоже успел послать разыскать г-на Зиммера и передать ему об их судьбе.

Коптев, однако, избежал ареста, рано выйдя из дому. Узнав о распоряжении на счёт себя от денщика, он приказал ему добежать в Казачью слободку и объяснить г-ну Макарову, что ему грозит арест.

Разумеется, все эти гонцы не смогли исполнить поручений.

Вместе с тем Коптев, конечно, не вернулся домой и отправился прямо к графу Миниху, моля о защите.

Он мало надеялся на заступничество графа и был удивлён, когда вельможа со странной усмешкой сказал ему:

— Оставайся и скрывайся у меня до поры до времени. А там уж сам себя от врагов защити — нападеньем. Удастся — честь и слава и счастье всей твоей жизни! Не удастся — твоя голова на плахе будет.

Коптев остался в доме фельдмаршала.

Конечно, здесь он мог скрываться, чтобы избежать ареста. Но долго ли? Вельможа, повидав ещё раз офицера, спросил его, согласен ли он поиграть своей головой?

— Ставка крупная, но и выигрыш большой, — сказал Миних, загадочно улыбаясь. — Ты не один будешь, вас наберётся с полдюжины. На миру и смерть красна.

Коптев поклялся, что готов на всё на свете по указу своего защитника и покровителя.

— Ну, хорошо. Дня через три-четыре я тебя призову…

Разумеется, будучи на свободе, Коптев знал, какая злая судьба постигла Львовых. Теперь и старика, и сына надо было считать окончательно погибшими.

На другой же день пред полуночью офицер отправился к Бурцеву, которого лично не знал, велел его разбудить и объявил ему об аресте старика Львова в Казачьей слободке и аресте Петра одновременно. Очевидно, что теперь дознано по доносу, какой это немец Зиммер.

Бурцев сначала пришёл в отчаяние, но затем успокоился и обещал наутро ехать умолять цесаревну вступиться в дело.

— Она упросит регента ради меня… Я скажу ей, что это моя последняя и самая близкая сердцу просьба. Я знаю, что регент сказал цесаревне на прошлой неделе: «Теперь просите что хотите — и всё будет по-вашему. Только не увеличивайте вы со своими количества моих врагов!..» Ну, стало быть, и эту просьбу её герцог исполнит. Чудно это и диковинно, а между тем воистину выходит так, что регентство Бирона для цесаревны благополучие. Будь принц Антон — было бы хуже… А будь ваш фельдмаршал регентом, то и совсем нам бы, приверженцам Елизаветы Петровны, карачун был.

— Что вы?! — удивился Коптев.

— Верно вам говорю, мой дорогой. Миних не любит цесаревну, да и она его недолюбливает. Вы не сказывайте ему, что были у меня, а я не скажу ей, что узнал вас и беседовал с вами, любимцем его. Диковинные времена. Все — лагери, все — враги. А мы, грешные, только путаемся в их лагерях и их вражде, будто ныряем в море бедствий. Один погубил, другой спас, третий опять погубит… Диковина! Вот теперь кровопийца всероссийский — чуть не монарх, а цесаревне и её приверженцам будет легче… Желал бы я ему погибели скорейшей, но боюсь регента-принца или регента-фельдмаршала. Помилуй Бог тогда!.. Вот уже две недели, что герцог крутит всё, и в столице, и по всей России, а ещё ни один из нас, елизаветинских верных слуг, не тронут…

Часто бывает, что люди ссылаются на злую судьбу-мачеху. А судьба ни при чём — будто её нет, будто она отсутствует, не видит, не слышит, и на неё только один поклёп.

Но бывает и так, что человек, даже люди, и много людей, единодушно стремятся к одной цели, немудрёной для достижения, а она тут, истая мачеха, упрямо-злая, будто остервенелая в беспричинном гневе. И невидимой рукой борется она с человеком, с людьми и, заслоняя желанное ими, творит своё наперекор… И чем отчаяннее с ней, судьбой, борьба, тем и она злее, беспощаднее и победоноснее.

Старик Бурцев тотчас же отправился к своей покровительнице и, объяснив цесаревне всё дело Львовых, умолял защитить. Елизавета Петровна немедленно побывала сама у регента с тем же, с объяснением и просьбой. Герцог обещал всё, но подивился мысленно тому, насколько же наперсник[21] должен быть наивен и неосторожен, чтобы ловкий малый мог его провести, как младенца. Призвав Шварца, герцог строго пожурил его. Однако, не находя особой вины в деле старика Львова и оправдывая сына в том, что он пожелал дерзкой комедией спасти безвинного отца, герцог решил, что можно обоих освободить. Шварц уже был возмущён и озлоблен тем, что генерал Ушаков после первого же допроса Львовых доказал ему его ослепление и наивность. Теперь он ещё более обозлился, что дело об названце дошло до самого герцога, от которого он хотел всё скрыть, и он попросил разрешения герцога обождать с освобождением Львовых, с целью добиться только, откуда у Петра Львова взялись документы на чужое имя, и затем достать самого настоящего Зиммера.

По желанию, высказанному герцогом, Шварц обещал не пытать лже-Зиммера, но об его отце речи не было. И в тот же день начальник канцелярии регента снесся с начальником Тайной канцелярии, предлагая «сугубым пристрастьем» выведать у старика, где его сын достал бумаги на имя Зиммера.