Кудаев давно бы ушёл; но он стоял и слушал, выпуча глаза на Новоклюева и почти не веря своим ушам.

— Что ты, что ты! Спьяну, что ли? — выговорил он. — Давно ли ты мне сказывал совсем не такое? Сказывал, что кто считает Елизавету Петровну законной дочерью первого императора, так тот изменник присяге. А теперь, что ты болтаешь? У тебя спьяну все мысли кверху ногами стали.

— Мало ли, что было, да прошло. Сам ты пьян родился, коли ничего не знаешь. Собака ты, пёс, а нюху собачьего у тебя нет. Коли я когда и сказывал, что супротив нашей матушки цесаревны, так, стало быть, я скотина был, свинья непонятная. Да мало ли что сказывалось? Ныне совсем другое потрафляется. Невесту свинятину себе раздобыл, да поросят разводить в России...

Кудаев вдруг взбесился и крикнул, подступая к капралу:

— А что, если я сейчас, прямёхонько пойду к господину Шмецу, да ему все твои речи расскажу, пером на бумаге, что с тобой будет? Пьяная стелька!

— Иди! Ступай! Пойдём вместе! — отчаянно орал Новоклюев и, ухватив Кудаева поперёк тела, он стал тащить его к двери.

— Пойдём, что же упираешься? Я рад пострадать за матушку-царевну. Не успеют меня в канцелярии отсудить, как их всех, судей-то самих, в Сибирь ушлёт императрица.

— Что? Что? — повторял Кудаев, изумляясь.

Бог весть, чем бы окончилась эта ссора между двумя капралами, если бы в эту минуту не появился, как из-под земли, офицер Грюнштейн.

Он уже несколько мгновений стоял за приотворенной дверью и слушал всё, что орал Новоклюев. В ту минуту, когда капрал потащил Кудаева к дверям, Грюнштейн вышел, рознял их и крикнул на пьяного капрала:

— Цыц, сорока! Спьяну сорочишь непристойные речи, а этот уже по присяге подвёл одного. Долго ли ему тебя погубить.

— Я про то сказываю, — начал Новоклюев тише...

— Молчать! Ни единого слова не смей говорить! — крикнул Грюнштейн. — Вытряси хмель из головы. Дурень! Ну, а ты, обернулся он к Кудаеву, делай, как знаешь. Хочешь его губить за его пьяные речи, — губи. Но коли ты человек честный и сердечный, то должен разуметь, что это всё Новоклюев врал с пьяных глаз. Во истину цесаревна крестила у него, как и у многих других преображенцев. Так нешто из этого что следует.

— Как что следует! Вестимо дело... — начал Новоклюев.

— Пошёл ты спать, — прикрикнул Грюнштейн.

— Коли она моя кума...

— Пошёл спать... Ну... Идёшь, что ли?..

Новоклюев не повиновался и снова хотел что-то говорить.

— Нишкни! — воскликнул Грюнштейн. — Коли ещё слово прибавишь, то я на тебя особый запрет положу. Иди спать. Матушку-Москву знаешь, странным голосом вдруг произнёс Грюнштейн, приближаясь к Новоклюеву и глядя пристально в его полуоткрытые пьяные глаза. — Ну, Матушка-Москва! Ступай спать.

И к удивлению Кудаева, Новоклюев покорно, ни слова не ответив, но сильно пошатываясь, вышел из горницы.

— Ну а ты, господин новый капрал, будь добрый человек, — заговорил Грюнштейн: — не губи товарища за пьяные речи. У нас один, Елагин — уж пропал так. Мало ли чего нагородил тут этот шалый дурень. Проспится, сам не поверит. Нешто у цесаревны могут быть какие приверженные? Есть у нас законная правительница и законный император, которому мы все присягали. Они истинные правители, государи Российской империи. А вестимое дело, есть малоумные люди, которые также, как твой капитан, болтают всякие непристойные речи, выдумывают небылицы в лицах, и сказывают к примеру, что Елизавета Петровна должна бы царствовать. Всё это, голубчик мой, сущий вздор. Ты человек умный, сам рассудить можешь. Проспится Новоклюев, сам, говорю, не поверит, что тут наболтал. Ну, так как же, станешь ты его губит? — спросил Грюнштейн.

— Нет, что вы? Зачем? Я ведь ничего. Он меня остановил и начал поносить, и меня, и невесту...

— Так не пойдёшь ты донос делать?

— Что вы, Бог с вами...

— Ну, спасибо, воздаст тебе Господь сторицей. За что человека губить. Пьяный ведь он.

— Вестимо, ведь и я вижу, что пьян. Хоть сказывают, что у пьяного на уме, то и на языке, усмехаясь прибавил, Кудаев.

— Нет, прости, неправильна эта пословица. Бывает, что у пьяного на языке такое, чего в голове и не бывало никогда. За что ж его губить.

— Да я и не собирался.

— Ну, то-то вот, спасибо, произнёс Грюнштейн и, простясь, он быстро отправился в караульню, из которой пришёл.

Кудаев, однако, долго думал о случившемся. В нём было убеждение, что пьяный Новоклюев высказался откровенно. Стало быть, в капрале произошла быстрая перемена. Давно ли он говорил Кудаеву совершенно противоположное.

На Красной Горке состоялось бракосочетание племянницы госпожи камер-юнгферы и Преображенского капрала.

На свадьбу эту многие обратили внимание. Многие сановники заранее знали, что будет свадьба богатая и пышная, совсем не к лицу для капрала и для молоденькой немочки. Тем не менее очень удивило многих высокопоставленных лиц одно обстоятельство на этой свадьбе. А затем после обряда дня два или три много толков было о случившемся.

В то утро, когда невесту одевали к венцу, а жених с своей стороны с несколькими товарищами собирался из своего дома на Петербургской стороне в церковь Святой Троицы, в Зимнем дворце происходило нечто.

Когда Мальхен начала одеваться, камер-юнгфера исчезла из горницы, поднялась в верхний этаж и перемолвилась с баронессой Менгден. Затем она вернулась назад и села, ни с кем не заговаривая.

Мальхен одевалась. Несколько приятельниц были у ней и по обычаю помогали наряжать невесту к венцу.

Камер-юнгфера глядела сумрачно и, наконец, несколько раз повторила, не двигаясь с места:

— Не спешит. Не надо спешит! Подождит. Понимайт?

Все с удивлением глядели на госпожу Минк, в особенности Мальхен широко раскрывала на неё свои красивые глаза.

В комнату вошла камер-медхен правительницы и позвала госпожу Минк наверх.

Через несколько мгновений камер-юнгфера вернулась назад и видом своим перепугала всех. На ней лица не было. Вернее сказать, на ней была пунцовая маска. Вся кровь бросилась в голову тучной женщине. Ещё немножко и, казалось, у ней сделается удар.

Вне себя от гнева, пыхтя, сопя и задыхаясь, госпожа Минк выговорила через силу племяннице:

— Раздевайся.

Слово это упало в горницу, как гром. Мальхен затрепетала всем телом и вскрикнула, всплеснув руками:

— Что вы, тётушка!

— Раздевайся. Не поедешь. Не хочу свадьбы. Меня обманули. Не хочу, раздевайся. Was sagen sie! Gott?

И на вторичный повелительный приказ камер-юнгферы две девушки начали снимать с Мальхен подвенечное платье.

Невеста заплакала навзрыд, и приставала к тётке объяснить причину такого неожиданного приключения. Но камер-юнгфера, уже несколько успокоившись, озлобленно махала рукой и повторяла по-немецки:

— Нас надули! Не хочу, не позволю я себя, как девчонку, обманывать. Я не горничная. Я придворная советница. Вот кто я.

Между тем несколько женщин и девушек из штата правительницы уже успели ускользнуть из горницы и разнести по дворцу вести о скандале.

В верхнем этаже тотчас было передано всё, что случилось в комнатах камер-юнгферы, самой госпоже Менгден. Фрейлина быстро пошла в спальню правительницы.

В ту минуту, когда Мальхен была уже без своего венчального платья и надевала простое серенькое, в горницу вбежала та же камер-медхен, но с лицом очень весёлым и объявила госпоже Минк:

— Её высочество вас к себе требует.

Придворная барынька грозно и важно поглядела на камер-медхен и произнесла:

— Скажите я нездорова, не могу идти.

Все присутствующие переглянулись с некоторою робостью.

Девушка выскочила из горницы, а госпожа камер-юнгфера стала стучать жирным кулаком по подоконнику и приговаривала:

— Я не девчонка. Я себя за нос водить не позволю. Сейчас напишу бумагу, буду просить отставку, уеду в Курляндию. Посмотрим, как они без меня обойдутся.