За то на очной ставке с купцом Кудаев вёл себя храбрее. У него явилось желание, чтобы примириться с своею совестью, свалить главную вину на купца, чтобы тем выгородить добряка дядю. Это удалось ему однако лишь на половину.

Единственное, в чём он мог обвинить Егунова, была сказка, им рассказанная. На остальное не было никаких доказательств, и так как Егунов был человек крепкого телосложения, то мог легко противостоять истязаниям и не подтвердить, не сознаться во взводимых на него обвинениях, которые падали тогда на доносителя. А не подтвердившийся признанием оговор дорого обходился обвинителю. Он сам уже судился за оклеветание, подвергался пыткам, а стало быть попадал в положение подсудимого.

Между тем, пока продолжался суд над капитаном и купцом, вновь случилось событие в столице. Кудаев был очевидцем нового приключения, будучи назначен по наряду на службу. Диковинный случай не мало смутил преображенца и заставил даже волноваться.

Знаменитый русский полководец, фельдмаршал и командир Преображенского полка, граф Миних, очутился вдруг в свой черёд почти в том же положении, в каком находился герцог-регент. Он был в опале и под судом.

Ещё недавно он во главе своих преображенцев избавил принцессу Анну Леопольдовну, а вместе с ней и всю Россию, от кровопийцы и людоеда Бирона и произвёл ловкий и отчаянно дерзкий переворот в государстве. Теперь он сам был арестован на квартире, и к дверям его горницы приставили часовых из того же Преображенского полка.

В числе этих часовых очутился рядовой Кудаев. Он изумлённо глядел на проходившего мимо него из горницы в горницу фельдмаршала в его домашнем одеянии, простом атласном шлафроке.

Граф Миних был уже не тот гордый, с блестящим орлиным взором, фельдмаршал. Это был подсудимый, обвиняемый. В чём? Никому не было известно. А тем менее ему самому! От него просто хотели избавиться, так как его боялись.

Враги его объяснили робкой принцессе, что этот смелый и любимый солдатами полководец, так храбро свергнувший Бирона с высоты его величия, может точно так же дерзко и ловко наложить руку и на правительницу ради личной своей выгоды. Он может сделать переворот ради родной дочери Великого Петра, которая всё-таки имела более, чем кто либо, прав на российский престол. И однажды фельдмаршал был заарестован на дому и к нему: приставили часовых из его же полка.

Кудаев, глядя на теперешнего графа Миниха, задумчивого и печального, невольно сравнивал его с капитаном Калачовым и из этого сравнения или сопоставления произошло нечто очень странное.

Кудаев начинал примиряться с своей совестью относительно своего доноса.

"Как я с Петром Михайловичем поступил, так вот они, сильные люди, принцы, правители поступили и с фельдмаршалом. У меня Пётр Михайлович без вины виноват, ради корыстных видов, а у них граф Миних без вины попал, тоже ради злостных намерений. Они ещё, пожалуй, хуже меня! Я на язык невоздержен был, проболтался, попал в западню и сделался доносчиком против воли. А они заслуженного человека, славного фельдмаршала и полководца, ни за что, ни про что разжалывают и судят, чтобы только от него избавиться".

Однажды граф Миних, задумчиво и грустно проходя мимо Кудаева, стоявшего у дверей под ружьём, узнал его и остановился.

— Мне твоё лицо знакомо, — произнёс он. — Ты, сдаётся мне, был со мною в ночь под девятое ноября, когда мы герцога брали!

— Точно так-с, — отозвался Кудаев.

— Ты на улице со мною оставался?

— Нет-с, меня взял господин адъютант с собой. Я из первых вцепился в его светлость.

— Из первых! Что так? Зол был на него?..

— Никак нет-с. Господин адъютант ваш указал...

— И повалил герцога на пол? — выговорил, странно усмехаясь, Миних.

— Точно так-с.

— И бил? Из всех сил колотил?

— Точно так-с, — тихо вымолвил Кудаев, так как в голосе фельдмаршала была лёгкая насмешка.

— Ты же, может быть, и полотенце ему в рот воткнул?

— Нет-с не я, — отозвался Кудаев.

— И за то спасибо! А почему ты пошёл на это дело — герцога арестовывать? Потому что я вас позвал?

— Точно так-с.

— А нынче вот, хоть бы завтра в ночь, ты меня, на пол поваливши, будешь кулаками тузить, и тряпку какую в рот мне сунешь. Так ли?

Кудаев молчал.

— Ответствуй: будете вы, вот, меня, ночью, вы, преображенцы, брать и везти в Шлюссель или в иную другую крепость? Будете вы меня по полу валять и тузить?

— Я не буду, — выговорил Кудаев.

— Почему же это?

— Уж, право, не знаю-с. Только вас я не трону!

— Ну так тронут здорово твои товарищи. За них можешь ты отвечать или нет? Могут они меня исколотить прикладами до смерти?

Кудаев молчал.

— Молчишь? Вот видишь ли. А коли через месяца два или больше выищется какой сорванец и поведёт вас забирать под арест правительницу с императором, чтобы возводить на престол цесаревну, ведь пойдёте опять?

— Я не пойду.

— Не ври, пойдёшь. Пообещают тебе, как в ту ночь правительница, несколько рублей в награду — и пойдёшь. А то — чин. Из-за чина ты чего не сделаешь.

И по мере беседы голос Миниха всё возвышался. Наконец он смолк на мгновение, пристально глядя в лицо рядового, и вдруг вымолвил, как бы раздражаясь:

— А знаешь ли ты, молодец, почему вы всё это делаете и веки вечные делать будете? Не знаешь? Нет?

Кудаев не знал, что отвечать и что-то пробормотал.

— Я тебе скажу. Потому что вы — янычары. Янычары!

Кудаев, не понимая слова фельдмаршала и предполагая, что это немецкое слово, молчал и только повторял его про себя, чтобы запомнить и спросить потом у товарищей, что оно значит по-немецки.

Граф Миних простоял мгновение молча, как бы задумавшись. Затем снова поднял глаза на рядового, оглянул его с головы до ног, усмехнулся ядовито и, двигаясь к себе в спальню, проговорил вполголоса:

— Янычары, янычары...

Вскоре после того Кудаев был озадачен двумя приключениями, смысла которых отгадать не мог.

Однажды в казармах он встретил офицера Грюнштейна, который обошёлся с ним очень вежливо и даже предупредительно, а поболтав о каких-то пустяках, пригласил его к себе в гости.

Кудаев хотя и был из дворян, но был солдат! Грюнштейн хотя и был из евреев, да вдобавок обанкротившийся купец, теперь всё-таки пользовался правами своими и считался наравне с другими офицерами. Поэтому приглашение Грюнштейна было, конечно, для Кудаева очень лестно.

Когда на другой день он явился в квартиру чернобрового и востроносого израильтянина, хозяин встретил его радушно, поговорил кое о чём и совершенно незаметно для Кудаева свёл разговор на судное дело, которое было у рядового на плечах.

— А что это за случай такой с тобой, сударь мой? За что тебя часто вызывают в тайную канцелярию? — равнодушным голосом выговорил Грюнштейн.

Кудаев объяснил, в чём дело.

— Не пойму я, отозвался Грюнштейн. — Стало быть, этот капитан зря болтал языком. Да и купец тоже. Ведь с ними соучастников никого нет? Или есть, да ты не знаешь.

— Нет с ними никого. По крайней мере, я никого не встречал, отозвался рядовой.

— А они сами на пристрастьи никого не называли?

— Не знаю, кажись, никого.

— Ну, а ты полагаешь, капитан этот просто болтал спьяну за стаканом вина или действительно он в сердце своём привержен цесаревне?

— Полагаю, что привержен, сказал Кудаев. — Как, бывало, зайдёт речь о ней, так он сейчас кипятком забурлит, встанет, пойдёт шагать по горнице и кричать. И долго всякое такое припутывает про законную линию её... Всякие такие страшные слова, что и передавать мне вам не приходится. Все противные речи.

— Ну, и ты, стало, выходит, донёс на капитана и купца?

— Да, смутился отчасти Кудаев. — Только это не я.

— Как же это?

— Это всё госпожа камер-юнгфера, да господин Шмец.