Сам герцог объяснил молодой графине Миних, что настолько любит и уважает её свёкра, что на днях хочет доказать это всенародно. Он намекал на какую-то высшую награду.

Между тем в два часа ночи фельдмаршал явился в Зимний дворец и через сестру своей невестки, фрейлину баронессу Менгден, велел разбудить принцессу и просить принять его. Но Анна Леопольдовна оказалась на ногах и ещё не ложилась спать.

Через час вслед за Минихом явилось несколько офицеров, которые тоже были приняты принцессой, и она объяснила им, что просит их «избавить императора и Россию от изверга» — действовать по приказанию фельдмаршала. Офицеры поклялись повиноваться.

Фельдмаршал спустился из апартаментов в караульню и, взяв с собой только трёх офицеров, отобрал ещё восемьдесят гренадер.

Через полчаса он был уже около Летнего дворца, где в это время было ещё выставлено тело покойной императрицы для прощания… В другом конце этого дворца жил регент с семьёй в нескольких комнатах, собираясь переехать в Зимний дворец только после похорон.

Летний дворец был в эту ночь под охраной Преображенского полка, который был любимым полком фельдмаршала, вдобавок состоял под его личной командой. Разумеется, это была не случайность.

Остановившись в нескольких шагах от дворца, граф Миних послал приказание караульному капитану явиться немедленно с двумя другими офицерами. И здесь фельдмаршал объявил им приказ:

— Всему караулу стоять смирно на своём месте, что ни произойди во дворце!

После этого Миних вступил на самый подъезд и, выбрав доверенного человека, офицера Манштейна, приказал ему взять двадцать рядовых, подняться наверх и немедленно доставить регента или живым, или мёртвым!

Двадцать солдат осторожно, без шума поднялись и прошли несколько комнат в поисках, так как Манштейн совсем не знал, где находится спальня регента. Наконец, отворив одну дверь, он вошёл в комнату и увидел большую постель за занавесом, полуосвещённую лампадой. Он подошёл к кровати, отдёрнул занавес и увидел две спящие фигуры.

В тот же момент герцог открыл глаза, вскрикнул и бросился с кровати. Манштейн схватил его за ворот сорочки и кликнул солдат.

После мгновенной борьбы, от удара прикладом ружья, герцог валялся уже на полу, ему завязывали рот платком и вязали руки шарфом за спиной… Затем его тотчас повели из комнаты, а за ним в одном спальном белье побежала его жена… Несмотря на холод и снег, герцогиня выбежала так на улицу вслед за солдатами, ведшими мужа.

Здесь по приказанию фельдмаршала Бирон был посажен в экипаж и увезён, а герцогиню приказано было отвести назад во дворец. Но солдат довёл её только до крыльца и ткнул в ближайший сугроб. Здесь нашёл её какой-то офицер и повёл обратно во дворец, так как женщина, казалось, ничего не сознавала.

Миних отрядил тотчас же Манштейна арестовать командира Измайловского полка — брата регента, а затем одновременно другого офицера, своего адъютанта, послал арестовать кабинет-министра графа Бестужева. Коптев был послан к Шварцу.

В четыре часа в Зимнем дворце принцесса, в восторге от счастья, благодарила и целовала Миниха.

Злодей, страшный и всевластный, смирнёхонько сидел на гауптвахте, запертый в отдельной комнате.

Рядом, в другой комнате, точно так же сидели арестованные его брат и Бестужев.

Ещё было темно, солнце ещё не поднималось, когда важные сановники уже съезжались, а непроходимые толпы окружали Зимний дворец. Весть, что кровопийца взят и арестован, облетела весь Петербург с такой быстротой, какая вряд ли приключалась когда-либо.

Чрез два часа после того, что Бирон был под арестом, даже дальние обыватели Петербурга выскакивали из своих домов и бежали по направлению к дворцу.

Едва только поднялось солнце, как в Петербурге уже началась пушечная пальба. В придворной церкви было всё высшее и знатнейшее чиновничество, и все присягали Анне Леопольдовне, принявшей звание правительницы.

Одновременно на площади были собраны все войска, и все полки принимали присягу. Затем в одном из окон дворца был показан народу младенец-император.

Всё утро до полудня и весь день прошёл в том, что во всех церквах народ присягал правительнице. Вечером уже поскакали гонцы и внутрь России, и за границу с известием о важном событии.

Ровно через сутки после того часа, когда Бирон обещал графине Миних высшую награду её свёкру-фельдмаршалу за его усердие, он со всем своим семейством в нескольких каретах выезжал под конвоем из столицы в Шлиссельбург. А в его апартаментах Летнего дворца уже осматривались все его вещи, все бумаги, и нарочно назначенная комиссия должна была тотчас приняться за разборку всех бумаг.

На следующий день весь Петербург ликовал, а более всего высшие сановники, получившие каждый какую-либо награду. Принц, лишённый недавно всех своих должностей, сделался генералиссимусом, граф Миних — первым министром, граф Остерман — великим адмиралом и руководителем иностранных дел. Сама же правительница возложила на себя орден св. Андрея Первозванного.

Весть о падении Бирона, о том, что российский «кровопивица» укрощён и сам засажен, и будет судим, и будет сослан, пробежав по столице, выбежала в заставы и метнулась во все края великой империи. И вряд ли какая весть когда-либо за многовековое существование православной земли бежала по ней с такой же молниевидной быстротой, чуть не опережая ветер в поле. И это была не простая весть, а нечто иное, чудное, великое, торжественное, заставляющее креститься… Эта весть бежала и разносилась, как звук пасхального благовеста…

«Бирон пал» — значило на душе россиянина: «Правда воскресла!.. Воистину воскресла!»

И все православные ровно, дружно крестились на всех далёких окраинах, на границе королевств Шведского и Польского, на границах Крымского и всех азиатских ханств.

Кара Господня, небесная, равная казни египетской, миновала!

Пока Тора Кнаус, узнав о новом аресте Зиммера-Львова, хлопотала о нём, умоляя крестного простить его, Карл по просьбе сестры уже два раза повидал заключённого. На третий день Карл, поднявшись рано утром, около семи часов, по обыкновению, выехал на свою прогулку верхом. Проехав шибкой рысью по нескольким улицам, он невольно заметил какое-то особенное движение и даже одушевление в толпе прохожих.

Сделав свою обычную часовую прогулку за Московскую заставу, он вернулся домой, но, уже слезая с лошади, вспомнил, что накануне обещался сестре отправиться снова возможно раньше к заключённому и передать ему, в каком положении находится его дело.

Несмотря на хлопоты всей семьи, нового по поводу Львова не было ещё ничего. Кнаусы имели только известие, что сам суровый генерал Ушаков находил, что преступление его — только присвоение чужого имени и обман начальника, но помимо этого — ничего. Помощь в бегстве отца доказать было нельзя. По его мнению, молодой Львов был взят в вотчине неизвестно за что, так сказать, прихвачен при аресте его отца, тоже ни в чём не виновного.

Зато сам Шварц был сильно озлоблен против молодого человека, который провёл его и дерзким образом насмеялся над ним.

Карл, подъехав к дому, вызвал человека и приказал ему принести себе из его комнаты бумагу, в которой было официальное разрешение видеться с заключённым. Лакей вынес бумагу, и Карл помчался по Невскому, а через полчаса был уже у Петропавловской крепости. Здесь так же, как всякий раз, прошёл он ворота, вошёл на одно большое крыльцо и после всяких формальностей, показав своё разрешение три раза, вступил в коридор, где находилась камера номер семь. Унтер-офицер с ключами от камеры был на своём месте.

При виде Карла он выговорил угрюмо, почти проворчал:

— К кому ноне? В какую камеру?

— Да всё в ту же! — отозвался Карл.

— В ту же? Номер семь?

— Да!

Карл хотел достать из кармана бумагу, но унтер — сторож — сделал движение рукой, говорящее, что не стоит того показывать. Он двинулся, бормоча: