— Ты как выпутался? Зачем прибежал? Полюбопытствовать, что ли? На вот, гляди.

Все преображенцы были при ружьях и шпагах, он был безоружен. Все они смеялись, шутили, болтали и весело сновали по дворцу. Он один между ними бегал, как угорелый, из горницы в горницу.

И, наконец, Кудаев услыхал невероятную весть.

Принцесса правительница с принцем супругом, неодетые, в одном ночном белье, да в шубах, накинутых поверх сорочек, были уже увезены самой императрицей... Теперь свозили со двора младенца "Ивана с кормилицей". А куда девалась Стефанида Адальбертовна и другие фрейлины, камер-медхен и камер-юнгферы, никто не знал, но все подшучивали.

— Должно, в разные мешки их пораскладали, да возят на Неву, в проруби бросают. Одного "Ивана" не приказала императрица обижать.

Наконец, бросаясь из горницы в горницу, Кудаев налетел на самого Грюнштейна, который спокойно лазил и шарил по комодам в спальне принца.

— Ты как здесь? — воскликнул он. — Ах ты шут эдакий! Вот теперь, брат, заплатишь за предательство дядюшки своего. Пристрелить мне тебя сейчас! Да наплевать. Бегай. Завтра за тебя возьмутся. Ты наших рук не минёшь.

Грюнштейн весело рассмеялся, вышел и громко скомандовал на лестнице: Ребята! Собирайся!

Между тем дворец, весь освещённый, постепенно всё пустел и вскоре опустел совсем.

Когда Кудаев, задумчиво умостившийся на поваленном кресле вверху лестницы, оглянулся сознательно, то был поражён тишиной, которая царствовала во всём дворце. Он быстро встал, будто очнувшись, пробежал вверх, прошёл несколько горниц, спустился вниз, прошёл коридор, заглянул опять в горницу Стефаниды Адальбертовны, вернулся на лестницу и остановился в изумлении. Дворец был пуст и безлюден. В нём не было ни единой живой души.

Преображенцы взяли, увели и увезли всех, кто был здесь и спал спокойно только час тому назад. В растворенные настежь двери крыльца врывался мороз и уже нахолодил весь дом, который теперь казался каким-то таинственным, сказочным обиталищем, где были повсюду следы человека, — вещи, мелочи, всякий скарб, пища и питьё на тарелках, повсюду огонь, свечи, а между тем ни единого человека.

На Кудаева напал какой-то трепет. Он опрометью бросился вон, выскочил на двор и крикнул громко:

— Что же мне-то делать?!

И сам не зная, почему и зачем, он пустился бежать домой, на Петербургскую сторону.

Мальхен, при известии о всём том, что видел муж, была, конечно, поражена не менее его. Оба не верили, однако, в возможность переворота в пользу цесаревны.

Кудаевы никак не могли себе представить, чтобы правительница, принц отец императора и все главные сановники империи могли без всякого сопротивления в одну ночь, в один час времени, стать ничем, простыми обывателями и даже хуже того, — заключёнными.

— Триста человек бунтовщиков на весь Петербург, — говорили муж с женой, — нешто могут сделать эдакое дело. Ведь это не то, как вот тогда ходили с Минихом арестовывать Бирона. Там был указ правительницы от имени императора. А тут триста человек солдат самовольно заарестовывают принца, принцессу, императора, весь штат дворцовый и четырёх главных сановников. Не может этого быть! Эдакое и в сказке не рассказывается!

Конечно, Кудаев не сомкнул глаз и при первых лучах солнца снова двинулся через Неву к своему ротному двору. Но до казармы капрал не дошёл.

Вся столица была на ногах. Рано поднялся из своего дома капрал, а другие более важные люди в столице поднялись ещё раньше его.

На Невской перспективе гудело море народное. Все бежали, все кричали и всюду слышалось только одно:

— "Матушка императрица Елизавет Петровна!"

Кудаев приостановился, прижался от волн народных к стене какого-то дома и, схватив голову руками, проговорил:

— Башка, башка... Алтын тебе цена!

Чрез месяц по восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны, на святках, почти под самый Новый год, капрал Кудаев был исключён из рядовых Преображенского полка и переписан в Напольный полк. Но до тех пор он всё-таки уже давно не ходил в казармы, так как стал подвергаться каждый день всякого рода оскорблениям не только со стороны капралов и сержантов, но даже и от простых рядовых.

Не прошло пяти дней, как офицер Грюнштейн, оказавшийся главным предводителем в перевороте 25-го ноября объявил Кудаеву, насмешливо, но добродушно:

— Ты лучше впредь до решения твоей участи не ходи сюда. Тебя исколотят и изувечат за твои изменнические поступленья и сопротивленья императрице. Больше скажу. Если тебя наши убьют, то погибнешь ты, как собака, их за это и судить не будут, только похвалят. Так уж лучше, братец ты мой, сиди ты дома впредь до решения судьбы. Кабы был у тебя, голубчик, нюх, как сказывал тебе в оно время спьяну Новоклюев, так ты бы не пропал. А ты, вишь, выискал законную линию прынцев каких-то. Тоже придумал! Понятное дело, когда все твои немцы сидят по разным острогам, так и тебе в ответе быть. Православный человек, дворянин российский, а какого маху дал...

И Кудаев с того дня перестал являться в казармы.

Дома Кудаеву было, конечно, не весело. Стефанида Адальбертовна, не пожелавшая следовать за правительницей в её заточение, была освобождена и переехала в дом к своему племяннику.

Но здесь, в течение целой недели, госпожа Минк, уже лишившаяся, конечно, звания камер-юнгферы и ставшая простой мещанкой, сидела по целым дням недвижно, бессмысленно, как истукан.

Имея прежде большой аппетит, она ничего не ела, даже плохо спала и всё разговаривала во сне. Вообще госпожа Минк, сойдя с высоты общественной, на которой прежде находилась, не нашла в себе столько же мужества, сколько было в Бироне и Минихе, чтобы пережить и гордо перенести своё падение.

Через десять дней после арестования брауншвейгской фамилии и восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны, весь тогдашний штат Зимнего дворца был уже выслан в разные заставы Петербурга, кому куда угодно.

В это же время явился чиновник с подъячими из тайной канцелярии и к госпоже Минк с предложением немедленно выехать из столицы, куда ей заблагорассудится.

Стефанида Адальбертовна яростно встретила посланца тайной канцелярии. Она отказалась ехать наотрез и прибавила, что пожалуется самому господину Шмецу.

— Да господин Шмец, — усмехнулся один из подъячих, — сам уж в ссылку поехал. Поймите, сударыня, вы рассуждаете очень опрометчиво...

— Не поеду, не поеду, закричала вне себя Стефанида Адальбертовна и начала повторять это слово до тех пор, пока с ней не сделался какой-то припадок. Через несколько минуть присутствующие уже убедились, что с разжалованной камер-юнгферой приключился удар. Её подняли, снесли и положили на кровать.

— Как же быть? — заговорили между собой посланцы из тайной канцелярии.

— Что ж, я не знаю, — отозвался Кудаев. — Доложите, что видели. Вот она, показал он на кровать, куда же ей ехать? Коли выздоровеет, уедем.

В январе месяце капрал, написанный в простую полевую команду, стоявшую где-то около Калуги, должен был двинуться с женой к месту своего служения.

Стефанида Адальбертовна продолжала лежать в постели, как бесчувственное полумёртвое тело. Взять её с собой было, конечно, немыслимо.

Кудаевы уехали одни, а госпожа Минк с кухаркой-чухонкой осталась в доме племянника. Но через два месяца после отъезда Кудаевых, чухонка, пришедшая поутру в горницу к бессловесной барыне, нашла её без признаков жизни. Стефанида Адальбертовна была на том свете.

Бывшая камер-юнгфера очень умно распорядилась, что умерла вовремя, так как вскоре после её похорон в столицу въехал на тележке седой человек, прилично одетый, и проехал прямо на Петербургскую сторону в домик, где жили около года Кудаевы. Приезжий, завидя домик, остановил тележку, выскочил из неё и пустился, не смотря на свои преклонные года, бегом.

Вбежав в ворота, он остановился и вдруг, перекрестившись, стал на колени среди двора и начал молиться и плакать. Чувство, потрясшее всё существо старика, было не горе, а восторженная радость. Он вернулся в свой родимый дом из далёкой Сибири.