Когда в XVI–XVII вв. в Западной Европе формировалось общее представление о правовых категориях, в него неотъемлемой частью вошло и право давности. Оно не обязательно должно подтверждаться некими документами, а просто быть элементом традиционных представлений, не доказуемой истиной, а ощущаемой правдой. Его суть — в извечном (и в силу этого — должном) существовании определенных вещей.

Для политических коллизий Европы раннего Нового времени характерно отстаивание «извечных прав и вольностей», что мы можем вполне наглядно ощутить в схожей риторике Оливера Кромвеля и Богдана Хмельницкого. Ведь заметим, что и долгая борьба парламентской партии в Англии, и жесткое выяснение отношений Войска Запорожского и Короны Польской концентрировались вокруг разной трактовки «извечных прав» и прерогатив — или английского парламента и монарха, или Войска и монарха. В принципе, и те, и другие апеллировали к давним документам, актам, хартиям, привилегиям и прочему, но это не меняет сути их борьбы — восстановление давнего и справедливого, которое несправедливо ущемлено нововведениями. В те времена общественное сознание явно не было готово к тому, чтобы требовать чего-то «хорошего, но нового», поскольку общественный порядок был действительно традиционным; все декларированные изменения основывались на просто ином (обновленном) понимании давней традиции. Поэтому изначально и Революция парламента, и Революция Хмельницкого были революциями в призабытом сегодня истинном смысле этого слова (revolutio) — «возврат к предыдущему состоянию». Где-то в такой же логике работает и национальное сознание, невозможное без опоры на древнюю национальную историю. Для того чтобы человек набрался храбрости требовать установления кардинально нового порядка, нужны были плоды Просвещения с пафосом человеческого разума и его способности преобразовать мир.

Политические претензии нации, в том числе и украинской, исходят из существования актуальной или давней/недавней несправедливости (оккупации, зависимого статуса, неполного суверенитета), а необходимость исправления ситуации обуславливается тем, что раньше было иначе. Необходимо доказать две вещи:

• что данный народ существовал издавна и очень давно жил на определенной территории;

• что он всегда желал «самоопределиться» и, возможно, имел уже в этом смысле некие достижения (например, государственность, которая была утрачена).

С обоснованием этих двух аргументов связаны сопутствующие моменты: соревнования «кто раньше здесь поселился», «кто древнее всех на свете» и где находится «родина слонов». В этих плоскостях могут как развиться плодотворные исторические исследования, так и бурно возбуять национальные комплексы неполноценности, которые находят компенсацию в пламенном доказывании глубочайших исторических корней своей нации, желаемой автохтонности[17], ее древнего могущества, в очевидном историческом и культурном превосходстве над ближайшими конкурентами («это мы их всему научили») и т. п. Очень часто усилия в этом направлении приводят к необычайной исторической абсурдности, чему примеры мы видим регулярно. Из европейских народов только венгры не утруждают себя доказывать свою полную «закоренелость» и необычайную древность на территории Венгрии: все их учебники истории начинаются с главы «Обретение Родины», ибо точно известно, что в Подунавье они забрели в ІХ в.

С упомянутыми двумя вопросами очень много сложностей: вспомним спор евреев и палестинцев. Последние, может, и появились на землях Израиля/Палестины позже евреев, но все же тысячу триста лет назад. Кто же теперь может эту землю считать своей? Понятно, что евреи не добровольно покинули Землю Обетованную, но и не палестинцы их изгнали оттуда. Однако не будем углубляться в ближневосточный конфликт, а вернемся в «наши палестины».

Если украинцы вообще хотят на что-то претендовать в этом мире (на то, что они являются отдельным народом и заслужили свою государственность и независимость), то необходимо доказать, что они издревле жили в Украине, никуда не удалялись, героически боролись против всех внешних агрессоров, могут похвастаться преемственностью государственных традиций, были лишены своей независимости незаконно и поэтому должны обрести ее вполне легитимно, — т. е. они выстрадали свой нынешний державный статус и имеют моральное и историческое право на свою независимость. Все это может доказать лишь определенная трактовка прошлого Украины. В тексте этого раздела мы дадим необходимый объем той информации о прошлом, которая позволила украинскому национализму в ХІХ и ХХ вв. постулировать то, что украинцы имеют на что-то право «в истории», то есть некий общий исторический опыт определенного коллектива и некие «исторические права». Это все в комплексе невозможно без понимания исторической эволюции «украинской» идентичности: самоназвания украинцев менялись, но народ (или этнос, если хотите «по-научному») никуда не девался, продолжал свои тысячи и миллионы жизней на все той же земле, он лишь изменял свой взгляд на мир в зависимости от эпохи и исторической ситуации. Большинство украинцев во все времена, как и большинство людей вообще, обычно волновали проблемы бытовые и семейные (кусок хлеба заработать и детей воспитать), но этот поток бытия иногда выплескивался в «историческую сферу» — что-то происходило, — то, что потом дало нынешнюю Украину.

В широких массах читающей публики бытует мнение, что иногда можно открыть или восстановить «историческую правду». Эта мысль верна лишь отчасти. Мы действительно можем обнаружить определенные, часто скрываемые или извращаемые, факты, которые становятся уже внешней оболочкой для того смысла, который потом в них вкладывает историк, публицист, а уж тем более политик. Одно дело — вещи доселе неизвестные и открываемые «впервые»; гораздо сложнее с фактами известными, но сознательно скрытыми, заретушированными (пример — те же сталинские репрессии, вновь «открытые» в Перестройку).

Главную же проблему понимания истории составляет то, как понимали эти факты (и замечали ли их вообще) люди того времени, когда непосредственно происходили эти события, и какой смысл сами участники в них видели. Вот, например, те же репрессии: советский режим перемалывал миллионы невинных жизней, а подавляющее большинство граждан было счастливо в самой лучшей стране и регулярно шло на заклание с тупым недоумением скотины, сдаваемой любящим хозяином на мясо. Чья правда «правдивей» — тех, кто считает, что коммунистический режим издевался над людьми, лишая их человеческого облика и подобия, или тех, для кого это были лучшие годы жизни, молодость, счастье, героизм и романтика, Великая Победа, спокойные времена стабильности и некоего благополучия? Человека, дошедшего в 1945 г. до Берлина, обычно уже не беспокоило то, что еще четыре года тому назад его страна была союзницей Гитлера и делила с ним Восточную Европу. Этот человек искренне думал, что спас

Европу от фашизма. Однако те, кого он освободил в 1945 г., положили сорок лет, чтобы «освободиться от освободителя» в 1989–1991 гг. Почему-то хотели свободы венгры в 1956 г., и чехо-словаки в 1968 г., и та же польская «Солидарность», — и хоть пытались они изменить свой политический режим, было ясно, кто, в конечном итоге, держит тех в узде. Для кого-то все ужасы закончились в сорок пятом, а для кого-то это был лишь год смены одного оккупанта другим. Все же споры о памятниках солдатам-освободителям упираются не в то, в чем виновны или невиновны эти солдаты (которые, как и все солдаты, исполняли свой долг), а в то, что пришло вслед за этими солдатами-освободителями, и что «освобожденным» это освобождение принесло. Настоящий освободитель освобождает от кого-то «плохого» и оставляет жить в свободе. Хотя чаще бывает так, как писала Леся Украинка: «освободишься сам — будешь свободен, освободят тебя — будешь рабом». Поэтому, хоть советский народ и заплатил за победу над фашизмом бесспорно больше всех, но некий объем свободы народам Европы (правду не утаишь) оставила после изгнания гитлеровцев отнюдь не советская власть, а «западные союзники».