В ответе на этот вопрос мы несколько отойдем от привычного в украинском национальном мышлении «колониального тезиса» и упора на репрессивное подавление всего украинского (в области поддержки

культурной самобытности и политических претензий вполне несомненного). Мы уже рассмотрели текущий ход событий на украинско-русском «фронте» в ХІХ в. Здесь же уместно показать и взгляд из России (как «один из») на то, почему не «украинцы продержались», а «русские не победили». Российский историк Алексей Миллер, вполне благодушно воспринимающий существование украинцев, предлагает посмотреть на процесс развития украинского национального самосознания и формирования украинской нации в XIX в. как на процесс закономерный, но не предопределенный. Иными словами, его исходный вопрос таков: была ли в XIX в. альтернатива украинскому движению и, если да, то почему она не была реализована?

Та потенциальная альтернатива (еретическая для украинских патриотов), которую Алексей Миллер пожелал рассмотреть, — это возможная полная русификация украинцев. Автор попытался перефразировать знаменитое изречение из Валуевского циркуляра о том, что «украинского языка не было, нет и быть не может», в формулу, которая тогда, в середине XIX в., вполне имела право на существование: «украинского языка могло бы не быть» как альтернативы русскому, подобно тому, как гэльский или провансальский существуют, но не являются сегодня альтернативой, соответственно, английскому и французскому. Последуем за авторским изложением.

Итак, большинство в русском образованном обществе и в правительственных кругах в течение всего XIX в. разделяет концепцию триединой русской нации, включающей в себя велико-, мало- и белорусов. В XVIII в. для реализации этой концепции была проделана, если воспользоваться современным штампом, большая и успешная работа. Административная автономия Гетманщины уничтожена, традиционные украинские элиты — в подавляющем большинстве инкорпорированы (включены) в русское господствующее сословие и ассимилированы, а более развитая в XVII в. и частично XVIII в. украинская культура подверглась провинциализации, став преимущественно крестьянской. Этим были созданы первоначальные предпосылки для решения значительно более важной и трудной задачи — русификации массы украинского крестьянства.

Можем ли мы оценить эту, безусловно, трудную задачу как заведомо невыполнимую для того времени? Доступный нам для сравнения благодаря Юджину Веберу (уже упомянутому в начале нашей книги) пример — Франция, в которой даже в середине XIX в. по крайней мере четверть населения не говорила по-французски, «патуа» (наречия) часто были настолько далеки от французского, что путешественнику не у кого было спросить дорогу — к концу ХІХ в. уже нереальная ситуация. С французским патриотизмом среди этих не говорящих по-французски крестьян дело обстояло плохо. Охотники сопротивляться франкоизации имелись. Между тем поэт Мистраль стал последним гением провансальского стихосложения, а его современник Шевченко — одним из основателей украинского литературного языка. То есть французам удалось, хотя только к концу XIX в., утвердить французский как единый язык высокой культуры для всей территории Франции, что позволило им в XX в. создать национальный миф о естественности, совершенной добровольности и давности этого состояния.

Почему русским не удалось сделать с Украиной того, что французы сделали с Лангедоком или Провансом? Неудача ассимиляционных процессов в Украине объясняется комплексом причин. Часть из них применительно к России условно можно определить как «внешние», часть связана с особенностями украинского этноса и развитием украинского национального движения и самосознания. Но были и сугубо «внутренние» причины, ограничивавшие русский ассимиляторский потенциал.

Осложнявшие решение этой задачи «внешние» факторы в самом общем виде можно определить так: в своем взаимодействии русские и украинцы никогда не были «один на один». После включения Правобережной Украины в состав империи социально (но не количественно) доминирующей группой здесь остались польские землевладельцы. Вплоть до второго польского восстания 1863 г. Петербург в своей политике в Украине придерживался по преимуществу имперско-сословной логики (вспомним цитированного выше Каппелера), видя в польских помещиках прежде всего опору для контроля над украинским крестьянством и поддержания крепостнического порядка. Только после 1863 г. правительство в значительной мере, хотя и не полностью, перешло от традиционно имперских, надэтнических к националистическим принципам формирования и проведения своей политики. Однако даже в начале XX в., после всех конфискаций и других мер правительства, направленных на ослабление польского землевладения в Украине, половина земельных угодий оставалась здесь в руках поляков, что во многом было связано с неэффективностью и продажностью русской администрации.

Русская высокая культура в Украине никогда не имела монопольного положения, польская всегда выступала конкурентом и альтернативным образцом для подражаний. Значительная часть текстов раннего, романтического периода развития украинского национализма, в том числе произведения Шевченко и Костомарова, имели в качестве образцов сочинения польских романтиков.

Как пишет А. Миллер, к этим же «внешним» факторам можно отнести сознательные усилия поляков, а несколько позже и австрийских властей — т. е. то, что в России XIX в. называлось польской и австрийской интригой. Во второй трети XIX в. польские политики, по преимуществу из среды эмиграции после первого восстания 1830–1831 гг., раньше самих украинцев сформулировали различные версии украинской идентичности[43].

Большинство этих концепций объединял антиимперский пафос, который нередко переплетался с антирусским чувством. Один из наиболее глубоких украинских историков Иван Лысяк-Рудницкий посвятил биографические очерки трем идеологам польского украинофильства: Ипполиту (Владимиру) Терлецкому, Михалу Чайковскому и Францишеку Духиньскому. Вывод Рудницкого однозначен: «Поляки-украинофилы и украинцы польского происхождения (граница между этими двумя категориями была очень зыбкой) внесли существенный вклад в создание новой Украины… Их влияние помогло украинскому возрождению преодолеть уровень аполитичного культурного регионализма и усилило его антироссийскую боевитость».

Уже само то обстоятельство, что не вся территория проживания украинского этноса находилась в составе Российской империи, создавало серьезные трудности для политики русификации украинцев. Более либеральный режим Габсбургов открывал нереальные для России возможности образовательной и публикаторской деятельности на украинском языке. Во второй половине XIX в. Галицию не случайно называли украинским Пьемонтом. Именно там переход украинской политической мысли к идее независимости произошел на рубеже веков, то есть на два десятилетия раньше, чем в подроссийской части Украины. Изданная здесь литература на украинском языке различными способами переправлялась в Российскую империю.

Цитируемый А. Миллером Джон-Пол Химка, самый авторитетный из современных специалистов по истории Галиции, вообще считает, что, если бы Россия получила Восточную Галицию после Венского конгресса в 1815 г. или даже оккупировала ее в 1878 г. в ходе Балканского кризиса, то «украинская игра была бы закончена не только в Галиции, но и в надднепрянской Украине».

Среди затруднявших ассимиляцию особенностей украинского этноса, прежде всего, следует выделить демографический и социальный факторы. Первый из них подробно проанализировал Д. Саундерс, подчеркнувший большую численность украинского этноса и его более высокую рождаемость по сравнению с русским. Продолжительность жизни на Украине также была в течение последних двух веков выше, чем в России. (Это, кстати, по А. Миллеру, еще одно свидетельство непригодности колониальной модели, по крайней мере в ее чистом виде, для описания русско-украинских отношений)[44].