Ууухххх, черт. Я действительно сказал ему, что у меня была съемка в городе. Закрываю лицо подушкой, отгораживаясь от него. По крайней мере, если он меня задушит, мне не придется видеть, насколько тот зол.

— Значит, никаких объяснений? Ничего? — Мне не нужно видеть его лицо, чтобы почувствовать его ярость. — Никаких «извините, что я солгал вам, ребята»? Никаких «извини, я ничего не сказал о том, чтобы лечь в чертову дерьмовую больницу дальше по дороге, на серьезную гребаную операцию»?

Я отрываю подушку, сердито глядя на него.

— Это была несерьезная операция. И ты сделал бы это странным.

— Я бы не стал.

— Как думаешь, что ты сейчас делаешь?

— Ты же знаешь, что я надеру тебе задницу, верно? А когда закончу, Дэш прикончит тебя.

— Попробуй, чувак. — Я стону. — Но можешь подождать пару недель? Я уже чувствую себя как отбитое дерьмо.

Оценивая мою жалкую, скрюченную позу на кровати, Рэн выгибает бровь. Даже не пытается скрыть ошеломленное выражение лица.

— Не хочешь рассказать мне, что все это значит? — Он кивает туда, где задралась моя рубашка, обнажая марлевую повязку на моем боку — свидетельство дерьмового, нехарактерного для меня акта доброжелательности. — И почему я только что провел десять минут на телефоне, уверяя кого-то по имени Реми, что ты поедешь в больницу на обследование через неделю? Он что-то бормотал о всевозможных лекарствах, перевязках и прочем дерьме. Что ты с собой сделал? Ты, блядь, умираешь?

Я потираю рукой макушку, сдерживая еще одну ухмылку.

— Тебе было бы грустно, если бы я умер?

Рэн бросает мой телефон так, что тот падает рядом со мной на кровать.

— По крайней мере, на день.

— Ну и дела. Спасибо.

— Ничего личного. Похороны вызывают у меня крапивницу. И школа достаточно раздражает и без того, чтобы все девочки ходили в гребаном трауре.

Я бы рассмеялся, если бы уже не знал, сколько боли это причинит.

— Из-за меня? Почти уверен, что женское население Вульф-Холла устроило бы вечеринку в честь моей кончины.

— Хрень собачья. — Он падает в кресло у окна, не потрудившись сначала смахнуть с него кучу одежды. — Ты как кошачья мята для каждой девушки в радиусе восьмидесяти километров.

Я зеваю, рискуя слегка потянуться.

— Не-а. Я обращаюсь с ними как с мусором.

— Поэтому ты им и нравишься. Я знаю, по крайней мере, одну девушку, которая с радостью продала бы свою душу за ночь с тобой. Подожди… — Рэн прищуривает глаза. — Разве ты уже не трахнул Прес? На последней вечеринке. До того как…

До того как наш психованный учитель английского попытался убить нас всех? До того как Рэн и Дэш официально приковали себя к своим подружкам? Ах, старые добрые времена. Это еще раз показывает, сколько времени Рэн проводит с Элоди, если он называет Пресли «Прес», а не полным, неприятно длинным титулом.

И сюрприз, сюрприз. Вот и снова появляется эта рыжеволосая. От нее невозможно избавиться. Почему вселенная так решительно настроена на то, чтобы при каждой возможности вспоминать Пресли Марию Уиттон-Чейз? Разве мне уже не хватило ее на всю жизнь? Я, блядь, думаю, что да.

«Бог? Всемогущее, всевидящее вселенское существо? Тот, кто, блядь, может услышать. Больше никаких рыжих суицидниц, пожалуйста. Спасибо».

Но… подожди, блядь, секунду. Что, черт возьми, Рэн только что сказал?

— Я не прикасался к той девушке на вечеринке.

Смех моего друга язвителен.

— Ты точно, блядь, это сделал. Я видел, как ты прижимался к ней. Ты вжимал ее в дерево, голый, как в тот день, когда родился.

Я сажусь прямо… А-а-а, а-а-а, а-а-а, Блядь, блядь, блядь, это больно.

— Я этого не делал!

— Чувак. Я знаю, как выглядит твоя голая задница, и она практически светилась в лунном свете. Если ты не трахнул ее, значит, был чертовски близок к этому.

Я стону, падая обратно на матрас. Какого хрена? Теперь, когда он упомянул об этом, я действительно вспоминаю, как очень агрессивно целовался с кем-то на вечеринке. У меня есть смутное воспоминание о сиськах. Классных, блядь, сиськах, кстати. Однако понятия не имел, что они принадлежали Чейз. Я, блядь, соскреб девчонку с тротуара меньше недели назад. Делал ей искусственное дыхание. У меня был длинный, очень раздражающий разговор с ней в больнице, прямо перед тем, как поцеловал ее. И теперь понятия не имею, сунул ли я в нее свой член до того, как все это произошло? И почему она ничего не сказала об этом?

— В любом случае. — Ухмылка Рэна не выглядела бы неуместно на лице Чеширского кота. — Пресли без ума от тебя. Элоди рассказала мне. Кэрри подтвердила это. Итак, вот так. Пресли…

— Мария Уиттон-Чейз, — ворчу я.

Он пренебрежительно взмахивает рукой.

— …будет оплакивать тебя, если ты умрешь. Так что есть, по крайней мере, одна девушка, которой было бы не все равно. Так. Ты?

— Что?

— Умираешь?

— Нет, я, блядь, не умираю. Мередит. Мередит умирает. У нее рак. Я пожертвовал ей свой костный мозг против ее желания.

Рэн замолкает.

Отлично. Как раз то, чего я не хотел: чертовски неловкий момент с другом, который не знает, что сказать о моей больной матери. Рэн не выглядит очень неловким, когда я бросаю быстрый взгляд в его сторону. Он выглядит… задумчивым.

— Значит, она может и не умереть?

— Можем мы на самом деле просто?.. — Я сбежал из больницы и вернулся домой, чтобы жизнь могла вернуться в нормальное русло, и, видя это задумчивое, мрачное выражение на лице Рэна, я чувствую себя чертовски странно. — Если ты не собираешься выбивать из меня дерьмо за ложь о съемках, тогда, может быть, ты мог бы передать мне контроллер Xbox и оставить меня в покое. Спасибо.

Рэн колеблется. Он смотрит на свои ноги, нахмурив брови, размышляя, но затем бросает контроллер на кровать. Прежде чем закрыть за собой дверь спальни, говорит:

— Дай мне знать, если тебе что-нибудь понадобится, хорошо?

Рычание нарастает в глубине моего горла. Рэн всегда был таким чертовски твердым. Его полное отсутствие сочувствия было одной из вещей, которые мне больше всего нравились в нем. Однако с тех пор, как тот связался с Элоди, в нем что-то изменилось. Теперь ему не все равно. Заботится слишком сильно.

Рэн не должен заботиться обо мне.

Я вполне способен сам о себе позаботиться.

ТРИ ДНЯ СПУСТЯ

«Зачем ты это делаешь? Какое это вообще имеет значение? Никто не знает. И никогда не узнает. А даже если бы узнали… то не смогли бы это доказать…»

— Жаль, что Джоне пришлось вернуться домой. Хотя я рад, что тот ни о чем из этого не знает. Он очень заботливый и отменил бы свой рейс, чтобы остаться на неопределенный срок, а я не мог так поступить с парнем. Нет смысла портить его лето из-за всего этого.

Папа хватает мою сумку из багажника машины и направляется по дорожке к дому. Он ждет у входной двери, чтобы убедиться, что я следую за ним (видимо, он втайне думает, что я убегу, как только он выпустит меня из поля зрения), и только когда я подхожу к нему сзади, папа открывает входную дверь и впускает меня внутрь.

Повсюду все еще стоят коробки. Он вообще не распаковывал вещи с тех пор, как я оказалась в больнице. После того первого катастрофического визита папа возвращался и навещал меня каждый день, но был намного спокойнее. Гораздо более уравновешенным. Что бы доктор Рейн ни сказала ему в своем кабинете, это, должно быть, задело его за живое, потому что папа пытался. Я видела, как сильно он старался, и это только усугубляло чувство вины.

Этого не должно было случиться.

Ничего из этого не должно было случиться.

— Я сделаю пару звонков позже. — Папа кладет ключи в тарелку на стойке для почты, медленно поворачивается в коридоре, как будто собирается что-то сделать, но не может вспомнить, что именно. — Я поговорю с директором Харкорт и попрошу кого-нибудь собрать вещи из твоей спальни. Я могу либо подъехать туда сегодня вечером, чтобы забрать все, либо мы можем сделать это завтра утром по дороге в ресторан…