Я молча стоял, ожидая первого взыскания.

 — Учитывая чистосердечное признание и правдивый доклад, — закончил командир, — взыскания не накладываю. Сами подумайте, что натворили, и товарищам расскажите. Авиация не терпит произвола, полеты на истребителе — не увеселительные прогулки, а серьезная работа. Идите!

 — Есть, идти!

Ох, как стыдно было мне в те минуты! Уж лучше бы наказали меня. Но командир, опытный истребитель, оказался и умелым воспитателем: предоставил мне самому казниться.

В стартовке появилась карикатура: летает самолет вокруг старта, а курсанты с земли пытаются его заарканить. Я ходил как в воду опущенный, стараясь не смотреть в глаза товарищам. О той опасности, которой подвергал себя, не думалось, суд собственной совести оказался сильнее страха. С тех пор прошло много лет, за плечами миллионы километров воздушного пути и десятки освоенных машин, а я и по сей день краснею, вспоминая этот вылет, и удивляюсь своей тогдашней несерьезности и бесшабашности.

В тот же памятный день после работы на материальной части я открыл комсомольское собрание, на котором разбирался мой проступок. Снова рассказал все, как было, и выслушал немало горьких упреков от товарищей.

Первым взял слово мой друг Мыльников.

 — Я никогда не забуду, как ты помогал мне в походах, — говорил он, — не забуду и того случая, когда после парашютного прыжка я зашиб ногу, а ты меня на руках нес… Но сегодняшний твой поступок расцениваю как крайнюю недисциплинированность. Выходит, что тебе ничего доверять нельзя…

Мыльников говорил немного, но от его слов мне стало жарко. Нет лучшей похвалы, чем похвала друга, но и нет более неприятного упрека, чем упрек из его уст.

Собрание тоже не объявило мне взыскания — ограничилось разбором. В эту ночь я долго не мог уснуть: слишком много переживаний сразу выпало на мою долю.

Так начались в нашей группе самостоятельные полеты. Вслед за мной были выпущены Кириллов и Рогачев, а через неделю летала уже вся группа. Теперь инструктор больше сидел на старте, наблюдая за нашими действиями в воздухе.

Вскоре был закончен круг — отработаны взлет, посадка и точный расчет. Мы приступили к высшему пилотажу. Эти интересные упражнения настолько увлекли, что никто из нас не чувствовал ни усталости, ни напряжения, хотя физическая нагрузка была огромная.

Время бежало незаметно. Вот и последний школьный полет в звании курсанта. Последний! Это я по-настоящему осознал только тогда, когда произвел посадку и понял, что программа закончена, теперь мне не запланируют ни одного вылета. Так и бывает в жизни: спешим закончить школу, а приходит время, расставаться с ней — делается грустно и не хочется покидать ее добрые стены.

На разборе полетов инструктор уже не уделяет нам внимания, как прежде, даже не упоминает фамилии окончивших учебную программу. Только Львов неизменно строг: для него мы все те же курсанты. С подъема ребята спешат на старт, а мы идем в распоряжение Львова.

 — И за что такое наказание, — жаловался Гончаров, завидуя летающим.

Целыми днями мы заняты на хозяйственных работах. На самолеты только поглядываем с завистью. На наше, счастье, вскоре приехала приемная комиссия. Последний экзамен по технике пилотирования. Сажусь в кабину УТИ-4. Впереди незнакомый летчик. Он молчалив, на мои вопросы отвечает лишь наклоном головы. Запускаю мотор и иду в зону на высший пилотаж. Вспоминаю напутствие инструктора — выполнять фигуры «слитно», одна за другой, без интервалов, с предельной перегрузкой.

Начинаю с виражей, затем перехожу на вертикальные фигуры. Заканчиваю комплекс штопором и глубокой спиралью. Когда сели, экзаменатор ограничился одним словом:

 — Нормально. — И, не обращая на меня внимания, коротко потребовал: — Следующий. В кабину сел очередной курсант.

Отшумел последний летный день. Львов снова полностью завладел выпускниками, не отпуская нас даже на подготовку материальной части. С утра до вечера мы занимались благоустройством лагеря. Капитан не давал нам ни минуты передышки, проявляя удивительную изобретательность в подыскивании работ.

 — Что мы будем делать, когда все благоустроим? — спрашивал курсант Бахарев.

 — Из песка веревки заставит вить, — шутил Рогачев.

Так прошло несколько томительных дней. Но однажды, когда мы приводили в порядок лагерную линейку, раздалась команда дежурного:

 — Выпускников в штаб эскадрильи! Наконец-то!

 — Забрать личные вещи — и на машины, поедете в штаб школы. Пришел приказ наркома. Поздравляю с окончанием! — сказал начштаба эскадрильи и пожал каждому руку.

На сборы ушло несколько минут. Переполненные счастьем, мы с песнями мчимся в Батайск.

В зимних казармах стоят пустые металлические койки. Кто-то будет теперь спать на них? Мы получаем новенькое обмундирование: темно-синие френчи с голубыми, в золотой окантовке, петлицами. На рукаве золотистые крылья — эмблема летчика Военно-воздушных сил. Сброшены выгоревшие на солнце курсантские гимнастерки. Одетые в парадную форму, собираемся на плацу в ожидании построения.

В торжественной обстановке перед строем начальник штаба читает приказ Наркома обороны о присвоении нам первого командного звания. Потом объявляется второй приказ — о назначении в военные округа. Бахарев, Будылин и Рогачев поедут в Белорусский военный округ, Маресьев, Тотмин, Кириллов и остальные — в другие округа, преимущественно на запад.

Начальник штаба сделал небольшую паузу. Секунды мне показались вечностью. Что прочтет он после паузы?

 — Зачислить в Батайскую школу имени Серова на должности инструкторов-летчиков…

Среди названных фамилий есть и моя. Я испытываю одновременно и радость и некоторое разочарование. Инструктор — это хорошо. Но неплохо бы увидеть новые места, изведать жизнь боевого полка. Хочется захватить все сразу, объять необъятное.

Уезжают товарищи, с которыми ходили по забайкальским сопкам, ехали в эшелоне, спали рядом в казарме. Мы расстались, и с тех пор мне почти никого из них не приходилось видеть. В начале Великой Отечественной войны я, читая газеты, находил иногда среди отличившихся знакомые фамилии, но после победы встретился лишь с Маресьевым. Он был на протезах, этот несгибаемый, настоящий человек.

Кончилась беззаботная курсантская жизнь. Нас, молодых летчиков, назначили в те же эскадрильи, где мы учились. «Старики», хотя по летному стажу они были старше нас всего на два года, не упускали случая показать свое превосходство. Нашу «незрелость» при любом удобном и неудобном случае старался подчеркнуть и командир отряда, капитан Ковачев. Низенький, с ранней плешиной на маленькой голове, он как-то особенно бесцеремонно выговаривал своим тонким голоском слово «молодые», стараясь нас унизить и даже оскорбить.

Врезался в память такой случай. Ковачев подал команду: «Летчики, становись!» Мы — молодые — заняли место в строю, как и полагается, на левом фланге.

Ковачев долго смотрел на нас в упор. Мы, недоумевая, оглядывали друг друга, подравнивались, полагая, что допустили какой-то промах. Насладившись нашим замешательством, Ковачев произнес, криво усмехаясь:

 — Я сказал: «Летчики, становись». А вы еще не летчики…

Мы вышли из строя, испытывая горечь тяжкой обиды. Он и курсантов терпеть не мог, называл их не иначе как «сапогами». Приходилось утешаться поговоркой — «в семье не без урода». А в целом «семья» была хорошая. Старые инструкторы отличались корректностью, относились к нам сердечно и уважительно, а с Киселевым мы по-настоящему подружились, и он, как старший брат, делился с нами знаниями, опытом.

Вскоре большинство старых инструкторов перевели во вновь сформированные эскадрильи на должности командиров звеньев. Меня же назначили во второе звено вместо Мартынова. Инструктором первой группы стал выпускник второго отряда Николай Нестеренко. Мы знали друг друга, но не близко, а тут подружились. Нестеренко оказался замечательным товарищем и отличным летчиком, мы с ним соревновались в полетах, выполняя по семьдесят — восемьдесят посадок в день.