— Нет, — говорю, — не почудилось, минут десять на фонаре чертики плясали, успел рассмотреть их во всех подробностях.

 — Надо было проверить на разных скоростях.

 — Не догадался, — признаюсь товарищам.

 — Сейчас, конечно, легко рассуждать, — заключил Карих, — а там, в самолете, не до исследований. Вот в следующий раз уже можно попробовать на разных скоростях.

Выяснилось, что Немировский тоже наблюдал это загадочное явление.

 — Когда появилась первая вспышка, — рассказывал он, — я думал, что-то с двигателем случилось. Проверил приборы — все в порядке, но насторожился, держу ушки на макушке…

 — При больших скоростях еще много сюрпризов встретим, — заметил Максимов. — Говорят, например, что скоростной самолет не обледеневает.

 — Едва ли это верно, — усомнился Покрышкин. — Надо проверить.

 — Но я в журнале сам читал об этом статью кандидата наук, — настаивал Максимов. — Он доказывает, что при большой скорости полета на обшивке фюзеляжа от трения воздуха возникает положительная температура, и лед не может образоваться.

 — Все может быть, — согласился Карих.

 — Ли-2, конечно, нельзя сравнивать со скоростной машиной, — сказал Покрышкин. — Там, где он обледенеет, с «мигом» этого может и не случиться. Но и реактивный самолет подвержен обледенению, только при более низких температурах.

Покрышкин был прав. А вскоре я и сам в этом убедился.

Наступил март. В небе все чаще стали встречаться мощные, с вертикальным развитием облака. Иногда приходилось попадать и в снегопад. Наша программа близилась к концу, оставалось выполнить по четыре-пять полетов.

В канун 8 марта мы по пути на аэродром заглянули на почту, чтобы послать женам поздравительные телеграммы.

 — В этом году праздник у них будет не из веселых, — задумчиво сказал Карих. — День и ночь, наверное, волнуются, бедняги.

На аэродром пришли, когда уже стемнело. Начались полеты. Мой самолет оказался неисправным, и меня поставили в очередь за Немировским.

Ухожу в последний полет. Мои товарищи уже выполнили план и теперь отдыхают на стартовом командном пункте.

До последнего поворотного пункта все шло нормально. А тут с земли последовала команда: пятнадцатый, вам немедленная посадка!

 — Понял, немедленная посадка, — отвечаю руководителю.

Увеличиваю обороты, но скорость почти не прибавляется, будто к машине подвесили добавочный груз. Но пока не волнуюсь: мало ли что может показаться. Выхожу на дальний привод. Делаю заход на посадку.

 — Высота безопасная, — докладываю руководителю.

Посадочных огней впереди пока нет. Пилотирую по приборам. Уже сработал маркер ближнего привода, но полосы по-прежнему не видно. Неужели ее закрыл туман? От этой мысли даже пересохло во рту. До запасного аэродрома горючего не хватит. Значит, остается один выход — катапультироваться.

 — Полосы не вижу, — докладываю с высоты пятьдесят метров.

Увеличив обороты двигателя, ухожу с набором высоты на второй круг.

Прошу по радио сообщить о плотности тумана.

 — Никакого тумана нет, — слышится в ответ, — вы проходите над полосой, вас наблюдаю.

Только теперь до меня дошло, что самолет обледенел и толстый слой льда закрыл прозрачный фонарь. Набираю высоту триста метров и под облаками выполняю разворот на посадочный курс. Пробую сбросить фонарь, но безуспешно. Что делать? Я оказался как в запертом ящике, ничего не видно, и катапультирование исключено. Мысль работает лихорадочно — ищу выход из создавшегося положения.

 — Сколько осталось горючего? — спрашивает земля.

 — На пятнадцать минут, — даю ответ. — Катапультироваться не могу: полностью обледенел фонарь.

В эфире наступает тишина, на земле думают, какое принять решение.

Время, кажется, остановилось.

И самолет словно завис в воздухе. Какое-то мгновение чувствую себя совершенно беспомощным. Что может быть ужаснее? Делаю еще один разворот и вижу впереди по курсу огонек: самолет случайно попал в теплые слои воздуха и лед на лобовом стекле начал таять.

Сначала появилось небольшое пятнышко, величиной с пятачок, потом ото льда очистилась вся центральная часть стекла. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы я почувствовал себя самым счастливым человеком.

Полоса блестит, значит, она тоже покрыта льдом. Произвожу посадку. Самолет, не слушаясь тормозов, несется между линий посадочных огней. Зажимаю тормоза в надежде сжечь покрышки и этим увеличить торможение. Но вот правое колесо лопнуло, машина развернулась поперек полосы и, протащившись еще несколько метров, остановилась.

Выключаю двигатель. Хочу открыть фонарь, но он по-прежнему крепко запаян льдом. Ко мне по полосе медленно движется тягач с техниками. Они долго скалывают лед с подвижной части фонаря. Наконец я на свободе. Осторожно вылезаю из кабины. Вижу, что на ребре атаки крыла образовался слой льда толщиной около десяти сантиметров. Такого интенсивного обледенения мне не приходилось наблюдать.

 — Кто это говорил, что «миг» не обледеневает? — спрашивают летчики, осматривая мой самолет.

 — Сдаюсь! — отзывается Максимов. — Такого я еще не видел: не меньше тонны намерзло.

 — А мы следили за твоим самолетом и места себе не находили от волнения, — рассказывал Карих. — Когда ты ушел на второй круг, Александр Иванович Покрышкин не выдержал и сказал: «Эх, останутся детишки сиротами…» Не знаю, как ты себя чувствовал, а с земли за тобой наблюдать было тяжело.

 — Нам сразу стало ясно, что фонарь обледенел, только никто не думал, что так сильно, — добавил Немировский. — А когда ты передал, что не можешь открыть кабину, мы совсем духом пали. Самое ужасное, что ничем не могли помочь.

 — Пошли домой, хватит на сегодня, — сказал Покрышкин.

 — Ну, брат, сегодня ты, можно сказать, второй раз родился, — сказал мне по дороге Коробков.

 — И как ты только догадался под облаками пройти? — спросил Максимов.

 — Даже не думал, что стекло оттает, — признаюсь я, — просто решил заходить на посадку вслепую. На ближний привод вышел бы по приборам, а садился бы под диктовку руководителя, другого выхода у меня не было.

 — Другого, пожалуй, и не придумаешь, — согласились товарищи.

 — Это «мигу» спасибо, у поршневого бы мощности не хватило такой груз вытянуть, — сказал Максимов. — На том бы и до аэродрома не добрался. Я однажды видел, как поршневой «ил» обледенел в какие-то три минуты и упал рядом с аэродромом.

К концу марта мы закончили программу, научившись пилотировать реактивный самолет в любых условиях погоды. После успешной сдачи экзаменов каждому из нас присвоили звание военного летчика первого класса.

Всю ночь бушевала гроза. Темные окна вагона то и дело озарялись вспышками молний. Ливень хлестал по крыше вагона, заглушая стук колес. В купе тоже было прохладно и сыро.

Не спалось. Из головы не выходили мысли о том, как меня примут в новом гарнизоне, сумею ли завладеть душами людей. Пытался представить себе начальника штаба и начальника политотдела, придумывал первые фразы, которые скажу при знакомстве с ними. В конце концов решил: обстановка подскажет, как себя держать и что делать. С этой мыслью и уснул.

К рассвету гроза прекратилась, с восходом солнца облака рассеялись, и вскоре над промокшей землей голубым куполом раскрылось чистое небо.

Вот и вокзал старого русского города.

У вагона меня встретил стройный, подтянутый полковник. Представился:

 — Начальник штаба Скрипник.

Мы сели в старенькую «победу», и она, громыхая кузовом, помчалась по промытой ливнем мостовой. Город просыпался.

 — Ну как вы тут живете? — спросил я у начальника штаба.

 — Да нечем похвалиться, — откровенно признался он. — В общем, сами увидите.

Машина свернула с мостовой и, замедлив ход, покатилась мимо заросших бурьяном финских домиков. Мы въезжали в военный городок.

 — Репей вы на славу вырастили, выше машины, — заметил я.