Со стороны Белгорода появляются шестерка «юнкерсов» и девятка «хейнкелей». Их прикрывает звено «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». «Довоевались, — подумал я. — Собрали всякой твари по паре».

Занимаем исходное положение для атаки со стороны солнца. Противник ведет себя спокойно, видимо, не замечает нас. Выбираю удобный момент и подаю команду:

 — За мной, в атаку!..

«Юнкерсы», отстреливаясь из пулеметов, бросают бомбы на свои войска и разворачиваются на обратный курс. Не преследуя их, наваливаемся на «хейнкелей».

Первой атакой нам не удалось расстроить их боевой порядок, но вторая оказалась удачнее: один бомбардировщик загорелся, другой, подбитый, начал отставать. В этот момент и от нашего звена отделился самолет.

 — Занять место в строю! — приказываю Филиппову.

 — Ранен. Разрешите идти домой? — передает он в ответ.

 — Иди, прикроем.

Мы продолжаем атаковать «хейнкелей», а пара «яков» сковывает вражеских истребителей прикрытия. Хорошо дерутся ребята, молодцы!

Нашего третьего дружного удара «хейнкели» не выдерживают. Поспешно сбросив бомбы, они на полном газу начинают уходить.

 — Разрешите преследовать! — кричит Егоров.

 — Не разрешаю!

Перестраиваю эскадрилью для новой возможной встречи с противником. Летчики быстро, не мешая друг другу, выполняют мою команду…

Время нашего «дежурства» в воздухе истекает, а немцев пока нет. Вдруг с земли спрашивают:

 — Видите рощу южнее деревни?

 — Вижу.

 — Штурмуйте ее северную опушку. Там пехота, ждем атаки, — приказывает «земля», называя позывной командующего.

Построившись в правый пеленг, мы с левым разворотом заходим на штурмовку. Опушка стремительно несется навстречу. Вот уже видны темно-зеленые фигурки гитлеровцев. Как много их! Пулеметные очереди вспарывают воздух. Едва не задевая за верхушки деревьев, проносимся над опушкой рощи.

 — Молодцы, истребители! — звучит голос «земли». — Пехота шлет благодарность, прошу повторить заход!

 — Бить до последнего патрона, — передаю команду и повторяю атаку.

Зенитные установки немцев захлебываются в бессильной злобе. Последняя атака. Короткая очередь, и на моем самолете пулеметы замолкли: патроны все. Перевожу машину на набор высоты, позади, поливая врага огнем, один за другим проносятся остальные летчики.

 — Работу закончили, — передаю по радио.

 — Благодарю за…

Глухие удары по самолету прервали передачу с земли. Мотор умолк.

Сохраняя скорость, планирую на свою территорию. Под крылом, совсем близко, мелькают воронки от снарядов и бомб, вражеские траншеи. Надо дотянуть, нужны еще хотя бы две секунды… Но самолет, теряя скорость, продолжает снижаться. Прикидываю в уме, где вероятнее всего он приземлится… Как раз между траншеями, на ничейной земле. Посадка.

Быстро выскакиваю из кабины и, отбежав метров десять, бросаюсь в воронку. Над головой свистят пули. Освободившись от парашюта, готовлю пистолет и гранату — подарок комиссара Гаврилова. Вспомнились его слова: «На, командир, гранату, вози с собой, может, и пригодится». Уже год она служила мне своеобразным талисманом, а теперь, может, спасет мне жизнь. Спасибо, комиссар!

Сквозь свист пуль и противное завывание мин слышу голоса:

 — Русь, сдавайся!

«Ждите, гады. Жаль, что граната одна», — подумал я, снимая предохранительную чеку.

 — Подходи, кому жить надоело! — крикнул я и швырнул гранату в направлении голосов.

Раздался взрыв. Я сразу выскочил, чтобы броском добраться до наших траншей, но тут же упал.

Наша артиллерия перенесла огонь по переднему краю противника, прижала к земле вражескую пехоту. В этот счастливый для меня момент в воронку вскочил наш пехотинец. Он-то и помог мне добраться к своим.

Ехать в госпиталь я отказался, решил отлежаться в своей землянке. Семыкин подробно информировал меня о каждом вылете, а вечерами я разбирал с летчиками проведенные бои.

12 июля в районе Прохоровки разыгрался ожесточенный танковый бой. С обеих сторон в нем участвовало до полутора тысяч машин. Но и стальным тараном гитлеровцам не удалось пробить нашу оборону. «Фердинанды», «тигры», «пантеры» топтались на месте, горели, подожженные нашей артиллерией, подрывались на минах. Только за один этот день было уничтожено четыреста фашистских танков и самоходных орудий.

До 15 июля противник продолжал безуспешные атаки. А два дня спустя наши войска, измотав его, сами перешли в контрнаступление. 23 июля гитлеровцы были отброшены на исходные позиции.

 — Какая тишина! — говорит возвратившийся из госпиталя Кузьмин. — Будто и боев не было.

 — Ого, не было! — смеется Орловский. — От эскадрильи рожки да ножки остались, а он — боев не было. Иди посмотри, что за картина около Прохоровки, да и на Обоянском шоссе…

А картина была поистине потрясающей. Тысячи сожженных танков, разбитых орудий и самолетов усеяли белгородские и курские поля.

Наша эскадрилья нанесла врагу большой урон, но и мы понесли немалые потери, особенно в людях. Одни погибли, другие были ранены и не могли летать. Пожалуй, только Орловский да Аскирко не получили ни одной царапины.

 — Я заговоренный, — шутил Аскирко. — Для меня немцы еще ни снаряда, ни пули не сделали.

Нас отводили в тыл, а навстречу, сотрясая землю, шли танковые соединения, артиллерийские бригады, летели авиационные полки, шла пехота. Им предстояло развивать успех контрнаступления, гнать врага на запад.

В Никольских лесах, под Воронежем, нам дали десятидневный отдых. Потом мы перелетели на транспортных Ли-2 в глубокий тыл на переформирование.

На аэродроме запасного авиационного полка мы в короткий срок должны были переучиться на новый тип самолета и укомплектовать подразделения до штатной нормы.

Первый день в глубоком тылу кажется необычным: здесь нет ни той напряженности, которая днем и ночью царит на фронте, ни боевых вылетов, ни тревоги за товарищей. И город, где мы находимся, кажется очень далеким от войны. Но это только первое впечатление. Город живет нелегкой жизнью, обеспечивая фронт всем необходимым. Встретившись с рабочими комбината, мы убедились, что они трудятся почти без отдыха, выполняя военные заказы.

Изучив за короткий срок материальную часть самолета и двигателя, летчики и техники стали осваивать ее практически. Фронтовики вылетели на новой машине в первый же летный день. Вечером они уже высказывали свое мнение, как лучше применять ее в воздушном бою.

К тому времени командиром нашего полка был назначен Оборин, невысокого роста, энергичный майор с сединой на висках и умными, проницательными глазами. Он так быстро сошелся с людьми и освоился с делами, будто вернулся из командировки. На его счету было более трехсот боевых вылетов, несколько сбитых самолетов противника и один таран под Сталинградом. На рукавах гимнастерки Оборин носил красные звездочки как память о должности комиссара.

 — Эта эмблема пользуется особым уважением у народа, — ответил он, когда один из начальников предложил ему снять звездочки. И тут же рассказал очень любопытную историю. Однажды он на поврежденном самолете приземлился в поле. Подбежавшие колхозники приняли его за фашиста и решили забрать в плен. Не поверили даже форме советского летчика.

 — Переодеться любой немец может, — заявил дед, руководивший этой «операцией». — Связывай его, ребята, и дело с концом. Потом разберемся.

 — Эх вы, мужики, — вмешалась одна из женщин, — ослепли, что ли, у него же звездочки на рукавах. И колхозники сразу сменили гнев на милость. Они знали, что фашисты, способные переодеться в любую форму, ни за что не решались носить знаки различия красного комиссара.

Вскоре мы получили пополнение. Большинство молодых летчиков прибыло прямо из летной школы. Все они горели желанием поскорее попасть на фронт но имели о нем туманное представление. Однажды, когда я возвращался с полетов, возле общежития меня встретили два молодых летчика не нашего полка.