«Ура!» — прокатилось по эшелону.

Люди выскакивали из вагонов, обнимались, кричали, радуясь встрече с родной землей.

 — Вот она, родимая! — пересыпая в пригоршнях землю, говорил усатый пожилой солдат. — Дорого мы за тебя заплатили…

В Москву приехали дождливым утром. Было по-осеннему прохладно и сыро. Под ногами чавкала грязь.

 — Не успела еще прибраться матушка Москва, — говорит кто-то из приезжих.

 — Приберемся, теперь приберемся, дай срок, снова заблестит, как прежде, — отвечает ему другой.

В метро народу полно, и все спешат. Мы уже отвыкли от этой сутолоки, как вообще от гражданской жизни. Даже мирные слова и понятия позабылись. В самом деле, на войне знали мы не реки, а водные рубежи, не горы, а высоты, ночевали не в деревнях, а в населенных пунктах. Не было там рабочих и служащих, колхозников и студентов, а были солдаты и офицеры. Они шли не куда им нужно, а передвигались по заранее намеченным маршрутам…

Первое время мы чувствовали себя затерянными в огромном городе. Но так было только вначале. Москвичи с уважением и вниманием относились к фронтовикам.

Два дня мы с Тамарой бродили по Москве, ходили в кино, побывали в театре. На третий день я зашел в академию сдать направление. Здесь узнал, что вступительные экзамены начнутся через восемь суток. Что можно сделать за это время? Поехать в Красноярск, повидаться с матерью?

 — А может быть, надо к испытаниям подготовиться? — спрашивает Тамара.

 — Все, что приобрел за войну, не забуду, а забытое — за неделю не вспомнишь, — отвечаю ей. — Поедем в Красноярск.

Через три часа мы уже покачивались в мягком вагоне скорого поезда, который мчался из Москвы на восток. Война не прошла по этим местам, но последствия ее чувствовались и здесь. Станции все еще были забиты людьми, сновали воришки, разболтанные девчата.

В Красноярск приехали ранним сентябрьским утром. На той стороне Енисея переливались в лучах солнца разрисованные осенними красками леса. Нигде нет, пожалуй, такого яркого колорита красок в природе, как здесь, в отрогах Саянских гор. А какой воздух! Кажется, не вдыхаешь, а пьешь, как нектар. Не спеша идем по перрону. Вдруг слышу знакомый голос:

 — Анатолий, змей каленый!

Это же любимые словечки Архипа Живодерова. С ним мы вместе учились в землеустроительном техникуме, а потом работали землемерами.

Архип — в погонах старшего лейтенанта, был на фронте, теперь ехал служить на восток. Разговорились, вспомнили товарищей. Многие не вернулись с войны, среди них и наш однокурсник Василий Горячев. О нем писали во фронтовой газете. Погиб он геройски при отражении танковой атаки противника. Несколько машин подбил из своей противотанковой пушки, а когда кончились снаряды, обвязался гранатами и бросился под фашистский танк.

Только простился с Архипом, как со стороны Базайхи подошел рабочий поезд. В нем, конечно, тоже оказалось немало знакомых. Первым увидел дядю Александра, друга моего отца. Как он изменился! Был могуч, как сибирский кедр, а стал сгорбленным стариком. Мы обнялись. На глазах у дяди Александра выступили слезы.

 — У меня ведь всех троих… — И старый солдат заплакал.

Я не знал, что ему сказать в утешение. Да и что скажешь?

Около нас образовался кружок односельчан. Объятия, поцелуи, дружеские рукопожатия. Многие сквозь слезы вспоминают не вернувшихся с фронта. Вот они, родители тех солдат-сибиряков, которые отстояли Москву и волжские рубежи.

 — Поезжайте в Базайху, там сами увидите: редкий дом, где не побывала беда, — говорит дядя Александр, прощаясь.

 — Вот так же не встретят дома Мотузку, Будаева и других, которые остались там, на полях Украины, Польши и Германии, — с грустью говорит Тамара.

Легкое, праздничное настроение, которое владело нами все эти дни, уступило место горьким раздумьям. Здесь, в глубоком тылу, особенно остро воспринимались невзгоды войны.

Осматривая город, мы незаметно дошли до горисполкома. Я решил попросить там машину, поскольку автобусы до нашей Базайхи тогда не ходили.

 — У нас нет машины, — равнодушно ответил служащий, к которому я обратился.

Тогда я пошел прямо к первому секретарю краевого комитета.

 — Чем могу служить? — спросил у меня седовласый человек в зеленой гимнастерке.

 — Мне нужна машина доехать до Базайхи. В моем распоряжении только сутки, ждать поезда нет времени, а хочется повидать мать.

 — К сожалению, свободных машин у нас нет, — секретарь не без смущения пожал плечами.

 — А ваша? Мне ведь всего на двадцать минут.

 — Как в атаку пошел, — сказал, улыбаясь, секретарь. — Хорошо, машина будет у парадного. — И он протянул мне руку.

Через двадцать минут мы подъезжали к тому самому домику, который я оставил несколько лет назад. Вот березка, которую я посадил, когда учился в техникуме, вот наши скороспелые ранетки, выдерживающие сорокаградусные морозы. Меня охватило волнение. И Тамара взволнована. Как-то встретятся они с моей матерью?

На крылечке, том самом маленьком крылечке, которое мы сделали с отцом, появилась мать. Сначала она замерла от неожиданности, а потом, не помня себя, бросилась навстречу, маленькая, постаревшая. Мать прижалась ко мне, заливаясь слезами, а когда опомнилась, поцеловала Тамару и заговорила с ней так, будто они были давно знакомы. У крыльца она остановила нас властным движением руки и приказала подождать. Мы молча стояли в ожидании следующей «команды».

Через три минуты на пороге дома появилась мать, держа на вытянутых руках икону. Выполнив все церемонии, которые полагались по старому обычаю, она ввела нас в дом. В доме было чисто, опрятно, но отсутствие хозяина чувствовалось сразу. Отец умер полтора года назад. Не дожил старый солдат до встречи с сыном.

Вечером собрались родные и знакомые. Посидели за скромным столом — с продуктами было тогда трудно, их получали по карточкам.

На следующий день мы уехали, нужно было в срок прибыть в академию.

 — Как же так, а я думала, приедешь с женой и будешь жить дома, война-то ведь кончилась, — говорила мать перед отходом поезда.

 — Я, мама, кадровый военный, летчик-истребитель, буду летать, сколько хватит сил.

 — А как же дом?

 — Что же дом? Вот поступлю в академию, устроюсь — и приезжай к нам.

 — А я-то думала, немцев победили, американцы — союзники, значит, войны не будет и армию распустят.

 — Если бы это было возможно, — вздохнув, ответила за меня Тамара.

Через несколько минут наш поезд отошел от перрона. Маленькая седая мать стояла на платформе и плакала, не утирая слез.

В академии прежде всего попытались определить наши знания по общеобразовательным предметам. Набор слушателей был не обычным — все Герои Советского Союза, прошедшие войну, по сути дела, творцы авиационной тактики. А вот по школьным дисциплинам знаний у нас оказалось не густо. Свободно оперируя сложными формулами воздушной стрельбы, мы, однако, с трудом решали простейшие задачи по геометрии.

Не обошлось и без курьезов. К испытаниям по тактике ВВС никто не готовился, каждый был уверен в себе. Тем более что экзаменатор не имел боевого опыта. Увы, почти все мы получили тройки по тому предмету, который был для нас главным в течение четырех лет войны. По самым обычным вопросам представления экзаменатора полностью расходились с нашими.

 — Как вы только воевали? — спросил он, выслушав мои ответы. — Вы же совершенно не знаете тактики.

 — Я не знаю вашей, давно устаревшей тактики, — ответил я, сдерживая раздражение. — Мы разговариваем на разных языках.

 — В таком случае я вам ставлю три с минусом, — спокойно ответил преподаватель.

Ребята издевались над такого рода испытаниями, смеялись, вспоминая несуразные и противоречивые вопросы. Правда, вскоре часть старых преподавателей, особенно по тактике, была заменена, а на их место пришли новые, имеющие боевой опыт.

Постепенно, не без трудностей, налаживалась наша жизнь в Москве. Тамара здесь же, в академии, поступила на работу, и это разрешило один из сложнейших вопросов семейного бытия.