Когда Парепко приземлился, Будаев при выходе из атаки попал под пулеметную очередь. Самолет его вспыхнул. Летчик машинально рванул аварийную ручку сбрасывания фонаря и сильным толчком отделился от кабины. Он упал, не успев раскрыть парашют, рядом с самолетом, врезавшимся в цветочную клумбу во дворе старого польского поместья.

В эти дни погиб и еще один наш друг — Мясков. Его самолет был подбит, и летчик выбросился с парашютом. Сильный ветер стал относить его за передний край, на территорию, занятую противником. Раскачиваясь на стропах, Мясков видел это и понял, что спасения нет. Тогда он снял ордена, завернул их вместе с партийным билетом в носовой платок и бросил к своим……

Десятки людей наблюдали с земли, как ветер уносит советского летчика к врагу. Мясков приземлился между первой и второй немецкими траншеями. С нашего наблюдательного пункта было видно, как он, освободившись от парашюта, выхватил пистолет и стал отстреливаться от окружавших его фашистов. Он дрался до последнего патрона. Последним выстрелом убил себя.

Вечером в землянку зашел Кузьмин. За годы войны он заметно возмужал и вырос, стал опытным воздушным бойцом, командиром эскадрильи.

 — Товарищ майор, — обратился Кузьмин, как только переступил порог. — Что же делать? Всего шесть исправных самолетов осталось. Мне завтра, можно сказать, и воевать не с кем. Или опять не числом, а умением?

 — Ты, Кузя, угадал мои мысли, — отвечаю ему. — Без умения и при полном составе не обойтись. Немцы тоже понесли большие потери, самолетов у них, наверное, не больше, чем у нас. Давай лучше обсудим, что нового можно внести в тактику, чтобы добиться внезапности атак.

Мы сели на любимого конька. Начались творческие поиски, обобщение опыта. Сошлись на том, что немцев надо встречать на подходе к переднему краю, когда они не ждут нападения.

…С утра 9 августа ведем бои с бомбардировщиками. Мелкие группы «мессершмиттов» в драку почти не ввязываются. Только к вечеру, когда солнце клонилось к горизонту, в районе Опатув нам повстречалась группа из двенадцати вражеских истребителей.

Боевой порядок противника не был эшелонирован по высоте, в то время как мы шли двумя эшелонами. Ударное звено вел я, звено прикрытия — Кузьмин. Фашисты увидели лишь мою четверку и, маскируясь в лучах заходящего солнца, решили атаковать. По их поведению не трудно было догадаться, что на этот раз нам встретился малоопытный, еще не обстрелянный противник.

Предупредив, что впереди слева «мессершмитты», приказываю следовать в том же боевом порядке, чтобы немцы не разгадали нашего замысла.

Командир вражеской группы истребителей, очевидно, решил воспользоваться нашей беспечностью. С левым разворотом он начал заводить самолеты для атаки сзади. Мы продолжаем идти, не меняя курса. Когда гитлеровцы, закончив маневр, стали нас догонять, я подал команду:

 — Разворот «все вдруг» на сто восемьдесят, за мной в лобовую!

Фашисты не успели опомниться, как попали под встречный удар нашей четверки. Их ведущий попытался отвернуть в сторону, но оказался в еще более невыгодном положении. Моя пулеметная очередь угодила в бензобаки его машины. Подожженный «мессер» рухнул на землю.

В быстром темпе повторяем атаку. Надеясь на свое количественное превосходство, гитлеровцы не выходят из боя. Ведущий второй пары Сопин сбивает еще одного из них.

В разгар схватки подаю команду:

 — Кузьмин, атакуй!

Наша верхняя четверка стремительно обрушивается на врага. Шаруев почти в упор дает по «мессершмитту» две очереди. У того отваливается крыло, и он беспорядочно падает на землю. Остальные фашисты сваливаются в крутое пикирование и рассыпаются в разные стороны.

 — Бегут! Бегут! — кричит кто-то по радио.

Бой окончен. В чистом небе видна лишь дымная полоска, оставленная последним сбитым «мессершмиттом».

Передний край прикрыт жидким утренним туманом. По ту сторону траншей — город Кельце. По крышам его домов скользят первые лучи солнца.

Наша четверка истребителей ходит на высоте двух тысяч метров, прикрывая наземные войска. Внимательно следим за воздухом, чтобы встретить противника на дальних подступах к переднему краю. Вот на западе, над белесой чертой горизонта обозначились четыре точки. Фашисты идут спокойно, не меняя курса: ослепленные восходящим солнцем, они нас не видят.

 — Справа, чуть ниже, «мессера», — докладывает Петров.

 — Спокойно, — словно боясь спугнуть противника, предупреждаю товарищей и разворачиваю самолет на встречный курс.

Немцы заметили нас, когда мы уже пошли в атаку. Не успев изготовиться к бою, они в растерянности заметались.

Короткая схватка — и горящий «мессершмитт» вываливается из строя. Остальные фашисты спасаются бегством.

Нас сменяет в воздухе группа командира полка. При подходе к району прикрытия Оборин запрашивает воздушную обстановку. Приняв доклад, он предупреждает своих ведомых о том, что возможно появление вражеских бомбардировщиков и истребителей. Оценив обстановку, Оборин сделал вывод, что мы провели бой с группой «расчистки». За ней должна появиться главная — ударная.

Командир оказался прав. Когда мы стали подходить к аэродрому, в эфире прозвучала его отрывистая команда:

 — Егоров, прикрой, атакую!

У нас уже нет горючего, мы не можем возвратиться и помочь группе Оборина. В сердце закрадывается недоброе предчувствие. Невольно приходит на память вчерашний разговор. Командир полка с несвойственной ему грустью вспоминал о семье. Мы с Обориным — земляки.

 — Вот что, — сказал командир. — Запиши-ка мой адрес, жив останешься — зайдешь навестишь моих… Нет, лучше сам, — он достал блокнот, написал адрес и, вырвав листок, протянул мне. — Вот, возьми да спрячь хорошенько, не потеряй.

Когда я, свернув листок, положил его в карман гимнастерки, он сам застегнул пуговицу.

 — К чему такой разговор, Александр Васильевич, — попытался я возразить. — После войны мы вместе вернемся.

 — Нет, брат, вместе не выйдет, не дожить мне до конца, чувствую… Женька маленький остался, не запомнит отца, ты ему подробно расскажи, как мы воевали, а когда подрастет — постарайся рассказать и взрослому…

Сейчас, подлетая к аэродрому, я снова вдруг вспомнил о его просьбе, и мне стало не по себе. Запрашиваю по радио, нужна ли помощь.

 — Никакой помощи, сами справимся, не таких видели, — отвечает командир уверенно.

И снова в наушниках слышатся команды и распоряжения.

 — Еще одна группа подходит, — слышу доклад летчиков.

 — Бей гадов! — кричит разгоряченный боем Оборин.

Мы идем на посадку, слышимость ухудшается, а на земле совсем пропадает.

Через полчаса возвратились семь самолетов. Где восьмой и кого нет? Техники жадно ищут глазами свои самолеты. Нет машины командира.

Вот что рассказали прилетевшие летчики. Когда они сменили мою четверку, в воздухе было спокойно, но вскоре появились «хейнкели» и «мессеры». Командир повел свою ударную группу против бомбардировщиков, а Егорову с ведомыми приказал сковать боем истребителей.

Первой атакой летчики Оборина сбили трех «хейнкелей». Остальные бомбардировщики начали уходить, но командир решил их преследовать. Егорову не удалось сковать всех «мессершмиттов». Часть их прорвалась к Оборину. Теперь он и атаковал бомберов и отражал атаки истребителей. Командир и летчики его группы дрались каждый за двоих. Они сбили еще четыре вражеских самолета. Победа!

Но в это время подошла новая группа фашистов. Четверка Оборина смело вступила с ними в бой. Силы были неравны: четверо против пятнадцати. И все же наши летчики сбили еще два самолета. Несмотря на потери, противник настойчиво пробивался к району, где сосредоточились наши танки.

Кто-то из летчиков передал по радио, что кончились боеприпасы.

 — Из боя не выходить, имитировать атаки, — приказал командир. У него тоже смолкли пушки. — Нечем стрелять.

Тогда Оборин бросил свой самолет под строй бомбардировщиков и пошел на головную вражескую машину снизу. Его истребитель врезался в желтое брюхо хищника. Оба самолета, объятые пламенем, упали на землю.