«Юнкере» сразу же ощетинился пулеметными очередями. В мою сторону потянулись длинные синеватые трассы. Я еще раз убедился в опытности экипажа разведчика, в том числе и его стрелков. Решаю атаковать противника с разных сторон и с коротких дистанций, чтобы лишить его возможности вести огонь на участке сближения.

Облегченный и специально приспособленный для разведки «юнкере» делал головокружительные развороты, виражи и даже перевороты через крыло. Мы дрались двадцать пять минут, уже не одна моя очередь попала в цель, но он по-прежнему продолжал яростно сопротивляться. «Заколдованный, что ли? — с досадой подумал я. — Эдак у меня и патронов не хватит». И решил: буду таранить, но не упущу его. Иначе какими глазами мне придется смотреть на летчиков.

Между тем противник, умело маневрируя, пытается захватить инициативу. Он стремится держать мой самолет в секторах обстрела воздушных стрелков. На крыле «яка» по ребру атаки уже видны рваные пробоины — следы пулеметных попаданий. Но и я его достаю. Еще одна атака, длинная очередь, и с правого борта разведчика потянулся синий шлейф дыма.

 — Горит! Горит! — закричал я от радости.

«Юнкерс», очевидно, решил садиться с убранными шасси. Высота, до которой он снизился, не превышала четырехсот метров. Огромная горящая махина планировала с выключенными двигателями. Вот она коснулась зеленого луга на окраине деревни Чиглы, проползла на животе с убранными шасси метров пятьдесят и остановилась полыхающим костром.

Снизившись до бреющего полета, вижу, что колхозники бросили работу и бегут к «юнкерсу». Можно возвращаться на аэродром: фашистский экипаж не уйдет.

Зарулить самолет на стоянку после посадки мне не удалось: камеры колес оказались пробитыми пулями. Молодые летчики с особенным интересом принялись рассматривать пробоины.

Механик тут же прикинул время, потребное для ремонта, и заключил:

 — К вечеру, товарищ командир, машину можно будет облетать. Сделаем, как новую.

 — Ты мне однажды уже делал лучше новой, — припомнил я ему оторвавшуюся в бою заплату.

 — Так это же случилось на «харрикейне», да и опыт тогда был небольшой, — виновато оправдывался механик. — А ну, чего встали? Дырок не видели? Давай помогай! — вдруг закричал он на стоявших возле самолета и сам навалился грудью на плоскость.

Машина, как бы спотыкаясь, нехотя покатилась на ребордах колес.

Около командного пункта затарахтел По-2.

 — Товарищ командир, вас вызывает комиссар дивизии. Он собрался лететь к сбитому «юнкерсу», — передал адъютант эскадрильи.

Мне очень хотелось увидеть сбитый экипаж, и я, не задерживаясь, побежал к комиссару. Через десять минут мы были уже на месте. У догорающего самолета лежал труп убитого гитлеровца, остальных увезли в ближайший лазарет. Пошли туда.

 — Здравствуйте, — вставая, произнес на ломаном русском языке немецкий полковник, когда ему сообщили, что его сбил я. — Ви есть короший летшик. О, вы великолепно атаковаль. Даже мой опытный стрелки не могли вас убивать.

Слова его звучали цинично, он не скрывал нагловатого тона.

 — У вас руки коротки меня убивать. А то, что я лучше вас дрался, об этом говорит ваше присутствие в нашем лазарете.

Оставшийся в живых верхний стрелок вставил свое слово:

 — Машинка у меня отказаль, а то бы мы далеко сейчас биль. А ви, молодой шеловек, там, — и он показал пальцем в землю.

 — Замолчи, а то сейчас же капут сделаю! — взорвался я, заметив, что и этот говорит по-русски. Фашисты боязливо втянули головы в плечи.

 — Который ми у вас на счету сбитый? — уже иным тоном спросил полковник.

 — Пятый, но не последний. В этом могу вас заверить.

Полковник немного помолчал, потом вдруг стал просить меня переслать письмо его жене в Гамбург.

 — Связи с Гамбургом не имею, — ответил я.

 — А ви будете летать за фронт и там вымпел сбросай.

 — Нет, этого я не сделаю. А письмо можете написать. Буду в Гамбурге — вручу лично. Из рук в руки.

 — А ви веришь, молодой шеловек, бить Гамбург. Это есть далеко.

 — Далеко ли, близко, но буду. Можете не сомневаться. Дойдем…

Вскоре в лазарет вошел начальник разведки в сопровождении переводчика. Он пригласил пленных на допрос. Командир экипажа был разведчиком специальной стратегической разведывательной авиагруппы, полковником генерального штаба. Спасая свою шкуру, он до мельчайших подробностей сообщал сведения особой важности.

Оставив расписку о сохранении в тайне слышанного на допросе, я улетел к себе на аэродром, захватив два трофейных парашюта. Из них мы решили сделать летчикам шелковые шарфы: шик фронтовой моды. Они свидетельствовали о том, что обладатели их принадлежат эскадрилье, которая сбивает фашистские самолеты.

Поздравляя меня с победой, Семыкин торжественно заявил:

 — Начало сделано, а там пойдет. Но Кузьмин поправил:

 — В эскадрилье начало сделано еще год назад, а это хорошее продолжение.

Из боя истребителя с «юнкерсом» молодые летчики сделали вывод, что не так страшен немецкий черт, как его малюют, что сбивать фашистов можно. Все чаще и чаще выражали они желание поскорее лететь на фронт.

 — Наши летчики растут не по дням, а по часам, — сказал мне как-то Гаврилов. — Хорошие ребята. Тревожит только Лукавин, нет у него задора истребителя.

Поведение Лукавина действительно настораживало. Чем ближе подходил день отправки на фронт, тем чаще он жаловался на отсутствие удобств — на недостаточно оборудованную баню, на жесткую постель. Но самым неприятным было то, что Лукавин начал отходить от коллектива. Пробоины на моем самолете подействовали на него совсем не так, как на других. Они вызвали у него только страх.

Близость опасности каждый воспринимает по-своему. Один начинает дрожать уже задолго до встречи с ней, другой даже перед лицом смерти ведет себя спокойно. Такой, как правило, и выходит победителем. Я видел летчиков, которые, будучи сбитыми, сразу же по возвращении на аэродром садились в новые самолеты и снова шли в бой. Но иные уже после первого поражения теряли бодрость духа и былую уверенность. Лукавина, пока он не побывал в бою, нельзя было отнести ни к тем, ни к другим. Но одно вызывало тревогу: когда речь заходила о схватках с врагом, летчик сразу менялся в лице.

 — Посмотрим, что из него получится, — говорил о Лукавине Кузьмин. — Я тоже не сразу стал воспринимать бой, как теперь. Как, бывало, подумаю о нем, на сердце у меня даже холодно станет. А почему — не знаю. Наверное, потому, что о бое мы имели тогда самое смутное представление. Правда, и в то время я не ходил как в воду опущенный. По-моему, Лукавин индивидуалист, а индивидуалисты трусливы, — заключил Кузя.

Вечером мне случайно удалось услышать, как Николай Георгиевич внушал Лукавину, что радость и смысл жизни не в том, чтобы подольше прожить, а в том, чтобы побольше успеть сделать.

 — На наших самолетах воевать легко, — говорил Кузьмин. — Вот если бы ты повоевал на «харрикейнах», как мы с командиром, тогда бы узнал, что такое бой.

Хотя я и не видел в этот момент лицо Луканкна, мне почему-то показалось, что он не слушает молодого по годам, но опытного летчика. Не слишком ли мы нянчимся с Лукавиным? Надо полностью открыть перед ним всю суровость военной действительности. И я решил, что в первых же боях предоставлю ему возможность сойтись с врагом…

Пробыв на аэродроме сосредоточения с неделю, наш полк перебазировался ближе к линии фронта, в Скородное. Теперь тренировочные полеты были исключены.

Мы выполняли боевые задачи, поэтому каждый наш вылет сопровождался если не боем с истребителями, так преследованием вражеских разведчиков или отражением бомбардировщиков. Эскадрильи в полном составе несли боевое дежурство.

На второй день нашего пребывания в Скородном погиб Мишутин. Катастрофа произошла внезапно и глубоко потрясла всех нас. Возвращаясь с задания, мы подходили к своему аэродрому на высоте трех тысяч метров. Если он будет блокирован истребителями противника, мы, имея преимущество в высоте, сможем деблокировать его.